Джей Стивенс - Штурмуя небеса

Не прошло и недели после открытия магазина, как кто-то подсунул им под дверь записку: «Вы распродаете революцию. Вы ее коммерциализируете. Вы выволокли ее на рынок». Однако предприятие имело несомненный и быстрый успех как коммерческий, так и общественный. В качестве места сбора для населения Хэйта оно соперничало с «Единорогом» и приносило столько прибыли, что Телины вскоре расширили свое заведение, пристроив к нему темную комнату для медитаций, ставшую обычным местом любовных свиданий.

Проведя здесь несколько часов, послушав разговоры завсегдатаев, поварившись в атмосфере того, что социологи скоро назовут «модальностью хиппи», можно было глубоко проникнуть в самую суть этой странной общины. При условии, однако, что вы изучите их язык.

Часто забывают, что психоделическое движение ознаменовало одну из величайших эпох американского сленга. В считанные месяцы развилось сложное арго, большая часть которого описывала наркотики и прием наркотиков — то, что для этого требовался особый язык, выглядело довольно естественно. ЛСД называлось «кислотой», постоянный потребитель ЛСД был «кислотник», разовая доза именовалась вершок или петелька. Марихуана была известна под разными названиями: «варево», «конопля», «сено», «трава», «шмаль» или просто «знатное дерьмо» — во всяком случае цель была одна — «словить кайф». «Кайф» в Филлморе мог оказаться «клевым» (желательным) — это, правда, зависело от множества второстепенных обстоятельств, — а мог обернуться «тяжелым» (чреватым нервным срывом) переживанием или, возможно, даже «полным улетом». «Полный улет» и его семантический аналог «отключка» — это были слова Пограничья: в тех краях тебя либо швыряло к небесам (что было очень хорошо), либо, наоборот, ввергало в ад, на самое дно (это было хуже всего). В любом случае все зависело от кармы (судьбы), а препираться с судьбой было бессмысленно. Пусть этим занимаются «цивилы», «правильные» (так именовали всякого, кто не хиппи), все эти клерки, зажатые в тиски ежедневного распорядка, не способные пребывать в Здесь и Сейчас — так безнадежно погрязли они в скуке материализма. По иронии судьбы жаргон был единственным, что «правильный» мир перенял у хиппи. Довольно скоро Мэдисон-авеню украсилась рекламой автомобилей и прохладительных напитков, пестревшей словечками вроде «клевый» или «полный улет».

Еще одно поразило бы посетителя «Психоделического магазина» в начале 1966 года — какое большое место в их чтении занимала эзотерическая тематика. Неоспоримым бестселлером был Герман Гессе — его «Паломничество в страну Востока», «Степной волк» и «Сиддхаратха» издавались огромными тиражами и к концу шестидесятых Гессе превратился в самого читаемого немецкого автора в Америке. От Гессе лишь ненамного отставала научная фантастика («Чужак в чужой стране», «Конец детства» и пр.), к которой Проказники относились почти как к откровению, раскрывающему истинный смысл мироздания. С другой стороны, особый отдел был посвящен серьезным научным работам по экспериментам с психоделиками — здесь были такие авторы, как Лири, Хаксли, Уоттс и, кроме того, разные восточные и оккультные тексты от «Тибетской» «книги мертвых» до «Зогара». [105] «Зогар» — собрание средневековых еврейских каббалистических текстов.

Олдос Хаксли с радостью приветствовал бы такое переплетение традиций Востока и Запада. Но ему, пожалуй, стало бы не по себе, если б он увидел, сколько оккультной мякины безнадежно перемешалось с зернами вечной философии. Хаксли предсказывал, что ЛСД пробудит духовную жажду, дремлющую в молодом поколении, но он и представить себе не мог, что получится, когда оно кинется утолять эту жажду… В Хэйт вечная философия явилась под густым и пряным соусом из астрологии, нумерологии, алхимии, черной магии, культа вуду… — какая-то дикая смесь тайных мистерий и современного жаргона, оскорбительная для западного ума, приученного раскладывать все по полочкам и загонять неподатливую реальность в четкие схемы, которыми так удобно оперировать.

Но хиппи, с их установкой на непосредственный опыт, это вполне устраивало. «Плыви по течению, — говорили они, — и делай свое дело». То, что было в высшей степени свойственно Нилу Кэссиди — способность полностью отдаваться настоящему, настраиваться в тон мгновению, — было одним из самых высоких состояний благодати, которое мог обрести хиппи. Кэссиди не писал великих романов и поэм, он не был профессором и ученым; по обычным меркам он был неудачником; но в Хэйте его почитали как символ совершенной гармонии, доступной человеку. Он прокладывал свою внутреннюю тропу с присущим ему мастерством и изяществом, и это было все, к чему следовало стремиться.

Не то чтобы хиппи много общались с Кэссиди; соседство Гинсберга чувствовалось гораздо больше. Скорее они усвоили самую суть его стиля через Проказников и Фестиваль путешествий.

Психоделическая лавка на Хэйт-стрит

Совершенно так же они воспринимали Лири, Хаксли и Алана Уоттса, усваивая из них то, что их как-то затрагивало, и отбрасывая остальное. К примеру, когда какой-нибудь хиппи провозглашал: «я принадлежу к особой расе, не черной и не белой, к безымянной расе, которой еще, может быть, не существует» — это был отзвук романтического эволюционизма Хаксли, пропущенного через врезавшиеся в память отрывки из научно-фантастических саг, благоговейно хранившихся в каждой хипповской «хате». Когда они говорили, что жизнь это серия игр, а индивид — коллекция масок, защитных приемов и нередко стратегий самообмана, — вдумчивый наблюдатель не мог не вспомнить транзактную психологию Тима Лири; а залихватские выражения типа «мощный приход», бесспорно, восходили к удалой манере Кизи «Пройдешь ли ты Кислотный тест?».

Тщательный анализ мог бы проследить обрывки всех этих влияний и в обычае хиппи отказываться от старых имен, заменяя их особыми психоделическими кличками: Фродо, Шоколадный Джордж, Варвар, Койот. Один хиппи так объяснял, почему он поменял свое имя: «Тот Плюшевый Мишка, которого ты видишь, это только фасад. Другое мое «я» зовут Гарольд. И сейчас внутри меня существует этот Гарольд. Он совсем крошечный, но он еще здесь. Когда ты поселяешься в Хэйте, ты выбираешь себе имя и строишь свою личность так, чтобы ему соответствовать. Я выстроил Плюшевого Мишку, но сейчас я расстаюсь с ним — слава Богу! — и скоро он исчезнет. Ты приходишь сюда, чтобы измениться, и окончательное, самое важное изменение наступает тогда, когда «ты» воображаемый и «ты» реальный сливаетесь воедино».

Если бы активистам из Беркли по какой-то причине пришлось выбирать один-единственный символ своей борьбы, они, скорее всего, остановились бы на изображении сжатого кулака — этом общепонятном символе гневного сопротивления.