Мири Литвак - Любовь Онегина к бабушке Кларе

По окончании экскурсии дедушка отвозит Аркадия и Нелю на автобусный вокзал. Они благодарят его и садятся в автобус, который увозит их обратно в Центр абсорбции. Потом они приезжают ещё несколько раз, и всё. Они исчезают. Когда я упоминаю о них, дедушкино лицо хмурится, а бабушка опускает глаза, словно я допустил какую-то грубую ошибку в поведении в обществе.

«Ну так что?! – настаиваю я, хотя вижу, что оба они недовольны. – Почему они больше не приходят? Я хочу знать. Куда они исчезли?»

«Эээххх! Оставь, Бобик! – огорчённо махает рукой дедушка. – Мразь [8] По-русски в оригинале. !» – бросает он русское слово, сильно смягчая последнюю букву. Некоторые слова дедушка Солик произносит только по-русски, особенно когда он сердится или взволнован. Он уверяет меня, что плохо знает иврит, но это неправда. Просто без некоторых русских слов ему никак не обойтись. Он говорит на иврите без затруднений с пациентами и в бассейне, на почте и в магазине, и все его понимают. Однако когда он очень волнуется или сердится, ему необходимы именно те, особенные слова. Я не знаю всех этих слов, но сейчас даже без слов, только по выражению дедушкиного лица, мне и так всё ясно.

«Почему дедушка сердится на Нелю и Аркадия?» – спрашиваю я у бабушки Клары, когда дедушка выходит на кухню подогреть немного воды для бритья. Они мне показались, в общем-то, симпатичными.

«А! Твой дед… – бабушка Клара качает головой, как дама в английском чайном салоне. – Он сначала очаровывается, а потом… разочаровывается… Понял?!»

Да, я понял: дедушка опять поругался с гостями. Муж этой женщины с болезненным лицом тоже сказал об Израиле что-то нехорошее! Дедушка не выносит, когда ругают Израиль и говорят, что в России жить было лучше. Он страшно сердится.

«Что?! – рычит он на испуганных гостей. – Слышать не хочу! В моем доме?! Чтобы и духу не было!» Он медленно поднимается с дивана, и движение его грузной фигуры вызывает у гостей ужас. Дико вытаращив глаза, широким театральным жестом он указывает Аркадию на дверь.

Бабушка сразу же как-то сжимается и кажется меньше, чем на самом деле. Её взгляд мечется слева направо, чтобы не наткнуться на глаза Аркадия, которые ищут подтверждения, что это недоразумение, что всё это происходит не на самом деле. Он сказал что-то совершенно заурядное, как все говорят, не особенно задумываясь. Что израильская бюрократия – ужасна, что министр финансов – полный идиот, что израильтяне – бескультурные спесивые дикари, что левые продадут страну арабам и что тут нужен порядок, сильная рука, как во времена великого Сталина…

Аркадий не понимает, почему дедушка так сердится. Все так говорят, и он был совершенно уверен, что в Израиле так считают все и каждый, а уж тем более там, где говорят по-русски. Он оглядывается по сторонам, а Неля нехотя кивает ему, подтверждая, что да, что это не шутка, намекая, чтобы он брал поскорее с дивана свою новую сумку, которую ему подарили недавно его новые израильские родственники, и убирался поскорее из дома этого сумасшедшего, который хотя и говорит по-русски, но это, видимо, ничего не значит.

Аркадий всё ещё в замешательстве. Он собирается всем телом, худым и длинным, но всё-таки медлит, сомневается. Ему очень не хочется подниматься с мягкого дивана, покидать тёплую обстановку, культурную семью и такой отличный французский коньяк. Ведь он себя чувствовал как дома. Совсем как дома! Однако он отвечает Неле коротким кивком и встаёт, наскоро вытирая рот тыльной стороной руки, смахивая крошки бабушкиного печенья, и они оба спасаются бегством на лестничную клетку.

Входная дверь захлопывается, и в квартире восстанавливается тишина. Бабушка Клара не отчитывает дедушку и не напоминает ему, что у него больное сердце. Она наклоняется к столу, собирает красные в белый горошек фарфоровые чашки, относит их на кухню ставить в посудомойку. Её губы сжимаются так плотно, что их совсем не видно.

Дедушка Солик машет рукой. «Аааахххх! Мразь !!» – бросает он в пустое пространство одно из тех самых слов, без которых ему никак не обойтись. « Мраззззь !!» – повторяет он, и «з-з» на кончике слова звучит, как злобное шипение догорающей головёшки. Я думаю, что это значит «подлые люди», но дедушка Солик не умеет ругаться на иврите.

В Иерусалиме, недалеко от Кириного дома, невысокий мужчина шёл в нашем направлении. Дядя Гарик знал, что мы должны приехать, и увидев нас издалека, побежал нам навстречу.

«Эй! Клара!» – громко закричал он и засмеялся. Он перепрыгнул через забор, и я удивился: ведь дядя Гарик – бабушкин и дедушкин друг, так как же он прыгает через забор, как молодой?

Когда бабушка Клара сообразила, что это он, она бросилась к нему, но побежать у неё не получилось. Она только тяжело переваливалась из стороны в сторону, а шея её вытянулась по диагонали вверх, как у гусыни. Они обнялись. Когда бабушка Клара обернулась ко мне, то я увидел, что она плачет. «Бабушка! Ты плачешь!» – удивлённо проговорил я. Но в то же самое время она улыбалась. Всё её лицо было весёлым, а глаза казались от слёз голубыми-голубыми, как будто слезы добавили им концентрат синей краски.

Дядя Гарик пристально посмотрел на меня. У него были большие карие глаза, обрамлённые длинными ресницами, как у девочки.

«Это Борис?» – спросил он.

Бабушка кивнула: «Да, это наш Бобик».

Вообще-то меня зовут Бар. Я назван в честь моего прадедушки, которого Сталин сослал в лагеря в Сибирь. Его звали Берл, а по-русски Борис.

Гарик выговорил имя Борис, как принято у русских, с ударением в конце, Бори́с, а не так, как на иврите, с ударением на первом слоге. Ударение на «рис» придаёт этому имени благородный оттенок: Борис Годунов был великим русским героем. Однако Бо́рис, как на иврите, с ударением вначале – это посыльный из овощного магазина, который приносит нам коробки с овощами.

Дядя Гарик наклонился и протянул мне руку: «Здоро́во, Борис! Шалом!» – сказал он и крепко пожал мне руку.

Когда мы поднялись наверх в Кирину квартиру, все гости уже сидели за столом, который занимал всю комнату. Он был придвинут к дивану, стоявшему у стены, чтобы всем было место вокруг стола. На нём уже стояли все обычные русские блюда: розовая, как собачий язык, колбаса и мой любимый салат оливье, заправленный майонезом. Селёдка лежала на кольцах белого лука, развалившись, как на подушках. Дядя Гарик всё время широко улыбался, и казалось, что он сам не знает, отчего. Он переводил взгляд от одного из сидящих к другому, и было видно, что он удивлён, очень удивлён всем.

Я сидел рядом с ним. Он пытался говорить со мной. У него был смешной иврит. Я сказал ему, что бабушка с дедушкой ждали его и всё время говорили о нем, и что мне не терпелось узнать, кто он такой, этот дядя Гарик, такой дорогой друг дедушки и бабушки ещё со студенческих лет, когда даже мамы ещё не было на свете. Бабушка Клара рассказывала мне, что они ходили вместе в походы по реке и что дядя Гарик был капитаном, а она – матросом. Поэтому она иногда зовёт его Капитан, и мне казалось, что таким образом она показывает ему, как она его любит и ценит. Ведь бабушка Клара не выносит лишних нежностей, ласковых слов и сентиментальностей. Их парусная лодка качалась на волнах. Волны были серого цвета, ведь в России солнце не светит так ярко, как у нас, и речная вода не сине-зелёная, как в нашем море. А когда ветер вдруг меняет своё направление и корабль кренится, надо перебросить большой парус под названием «грот» или маленький под названием «стаксель» с правого борта на левый, чтобы лодка не перевернулась. За это отвечала бабушка Клара. Вечером они высаживались на сушу, разжигали костёр и готовили ужин. После еды они пели песни и ночевали в палатке. Когда они просыпались утром, было холодно. Трава вокруг была росистой. Однако они вставали, выходили из палатки и шли купаться в речке – вода была ледяной – при свете ранних солнечных лучей, сквозивших через утренний туман.