Мири Литвак - Любовь Онегина к бабушке Кларе

Наконец папа вернулся с работы. Он выглядел усталым и раздражённым, и от него сильно пахло потом. Щетина на щеках выглядела белой, и казалось, что пролысины на голове расширились с утра. Именно в этот день его начальница Дганит Кармели попросила его остаться, чтобы закончить какое-то важное задание. Иногда я думаю, что эта Дганит Кармели в самом деле ведьма. Один раз мы с мамой встретили её по дороге в бассейн. У неё были прямые тускло-серые волосы и острый, как у лисицы, нос, который прямо-таки подходит, чтобы соваться куда не просят. Но она была худой и была одета в джинсы и в футболку, как молодая, а не выглядела старой и морщинистой, какой должна быть настоящая ведьма.

В ответ на мамины претензии папа сказал, что он не мог отказать Дганит, но его слова звучали как собачий лай. По-моему, он попросту забыл про мамину оперу. И когда Дганит Кармели попросила его остаться, он о ней и не подумал.

«Я надеюсь, что места не во втором ряду, как в прошлый раз, – произнёс папа, – при всём моём уважении к культуре [4] По-русски в оригинале. , мне необходимы субтитры, я не могу наслаждаться чистой музыкой, как подобные тебе высшие существа!» – добавил он.

Мама протянула ему плечики с одеждой. Она даже почистила ему ботинки. Но папа заявил, что пойдёт в своих старых сандалиях, потому что он так привык и так ему удобно. Мама чуть не расплакалась. В конце концов, она уступила ему даже насчёт пиджака: он его даже не взял с собой.

Мы опаздывали. Как только папа припарковался, мама тут же выскочила из машины и побежала вперёд, как бегунья в марафоне. Я попытался успеть за ней, но обернулся и увидел, что папа не ускорил шаг. Он оставался позади, так что я не знал, к кому из них примкнуть. В результате все трое мы встретились на входе во время проверки безопасности. Когда мы стояли в очереди, папа потянул меня за рукав и шепнул: «Она волнуется, ты понимаешь? Волнуется…» Он чуть заметно повёл правым плечом.

«Почему?» – спросил я, делая наивное лицо.

Мне хотелось сказать ему, что я не понимаю, почему они устроили настоящую битву из-за этой оперы, но мне не хотелось портить настроение, ведь мы уже были у самого входа, а в папиных глазах играли зайчики веселья. Не знаю, как это у него так внезапно переменилось настроение, может быть, из-за того, что в вопросе пиджака и сандалий победа всё-таки была за ним.

Как только мы зашли в зал и уселись на свои места, мама вдруг успокоилась. Она расправила шёлковый шарф на плечах, будто вдруг вспомнила, что это праздник и она должна быть красивой. Она повернулась назад, окинула взглядом ярко освящённые ярусы и ложи, взволнованно переживая всю значительность события. Она улыбалась, и глаза её горели, и именно это дало мне почувствовать, что происходит что-то из ряда вон выходящее. Я наклонился к папе и сказал ему на ухо: «Мама – красивая!», но не успел услышать его ответа, потому что в эту минуту освещение потускнело, стало темно, вся суета затихла, и яркий свет вспыхнул в центре у сцены. Высокий мужчина с копной чёрных, гладких, как у индейца, волос встал перед музыкантами. Я видел только его спину. Он сделал энергичный жест, взмахнул волосами, как манекенщик, и музыка началась.

Открывшаяся передо мной сцена была огромной и удивительной, а когда запели все женщины вместе, она покрылась зеленоватым таинственным светом. Онегин появился весь в чёрном. Твёрдый белый воротничок, будто сделанный из картона, крепко обхватывал его шею. Его треугольные кончики стояли над лацканами сюртука. Ещё у него был большой розовый шарф, он блестел и был повязан как-то по-особому залихватски, как у франта, за которым наблюдают все дамы. Я подумал, что бабушка с дедушкой были правы. Он в самом деле напоминал нашего Онегина.

Перед тем как целиться в своего друга Ленского, он снял шляпу. Странная эта была шляпа, никогда раньше я не видел такой, высокая с круглым дном. Чёрная мантия развевалась на фоне белого снега. Он был в самом деле холодным господином. Я даже чувствовал ненависть к нему в некоторых местах. Его друг мне понравился больше. Он пел таким высоким и мягким голосом, что казалось, что какое-то маленькое и нежное существо прячется у него на груди, и оно так беспомощно, а его ведут на бойню.

Когда зажегся свет, я вдруг увидел рядом с собой маму с папой. Я совсем забыл об их существовании в то время, когда смотрел на сцену. Папа держал в руках носовой платок и вытирал лицо. Мама хитро смотрела на него. Её зрачки плясали так живо, что, казалось, от озорства они сейчас выпрыгнут из глазниц. Она наклонилась ко мне и сказала: «Ты видел? Папа всплакнул…» Этот секрет был безмерно сладок.

«Я не плакал», – безразлично произнёс я.

«Нет ничего стыдного в слезах!» – провозгласила мама во весь голос. Это фраза была предназначена папе.

«Ну так где ты плакал, Чинчинуля?!» – повернулась она к папе, когда мы вышли из зала. Она не могла сдержаться. «Я хочу знать, в каком месте!» – повторила она так громко, что мне стало неловко, ведь люди вокруг могли услышать.

«Не знаю, – промямлил папа, хлюпая носом. – Мне необходимо перекусить, – добавил он, увиливая от маминого допроса. – Где тут буфет?»

«Лучше всего была сцена дуэли», – произнёс я, не принимая участия в их поединке.

«А хор подруг? Какой у них замечательный хор! – воскликнула мама зачарованно, будто выпуская мыльные пузыри изо рта. – Но где, однако, где ты всплакнул? В каком месте?» – настаивала она. Плечи её были расправлены, а голова сидела на них прямо, но весь её корпус колыхался, как морская вода на солнце. Мне казалось, от радости она готова пуститься в пляс по просторному фойе оперного театра.

«Не знаю. Может быть, и впрямь, когда они пели вдвоём…» – задумчиво произнёс папа, но я всё-таки не понял, какую сцену он имеет в виду. Мама начала напевать мотив из оперы, покачивая головой в такт, так что казалось, голова танцевала на её шее, как горшок на столешнице, который никак к ней не присоединён и вот-вот упадёт.

Папа купил сэндвич с красной рыбой в сметане, а мама заказала эспрессо ристретто. Я пил сок. Он был ярко-жёлтого цвета, как платье певицы, которая потеряла своего жениха, потому что Онегин убил его на дуэли.

«Наверное, дядя Гарик приедет осенью или уже зимой», – говорит мне мама по дороге домой от дедушки с бабушкой. Мама тоже зовёт его дядей, хотя никакой он ей не дядя и даже не родственник. Но так это у русских: любого взрослого зовут дядей или тётей.

Дядя Гарик – это бабушкин и дедушкин друг молодости, ещё со студенческих лет. Он живёт в России, а дедушка с бабушкой ждут его: они хотят, чтобы он приехал в Израиль. Жизнь в Израиле гораздо лучше, чем в России, и дедушка уверен, что дяде Гарику будет здесь хорошо.