Янга Акулова - Утро вечера

– Я никогда особо не была в восторге от… гхм. Неискренний человек ваша классная руководительница, – сказала мама, заглянув к дочке, когда та избавилась от лихорадочного состояния. – И историю она знает…

Мама сидела на «гостевом» табурете, держа на коленях журнал, из своих научных.

– Инки жили в Перу, факт, – вставила Аня.

– Вот-вот. Звание своё она получила ещё в те времена «сами не читали, но осуждаем». В той книжке про Палермо, кстати, было что-то такое: «История может быть зыбкой, изменяющейся…

– «…в зависимости от того, под чьим небом преподают её», – закончила Аня.

– Ты уже такие книги читаешь? – сказала вдруг мама.

«Здрасте!»

– А где ты взяла эту книжку? – буркнула между прочим мама, не поднимая глаз от своего журнала, уйдя в текст уже безвозвратно.

«Ещё не легче! Так у неё, у мамы, с тумбочки в спальне и взяла её, где же ещё!»

– Ладно, мне к лекции надо готовиться.

В море книг, понятно, она и не заметила одной пропавшей капли. Настоящее бедствие – книги, журналы эти. Стихия, с которой никто в этом доме уже и не пытался бороться. Спасения нет ни на кухне, ни даже в ванной.

Ванная так вообще превратилась в любимую мамину читалку. Причём в ночную. Она сидела в ванной по ночам – надеясь, что никто не будет ей там мешать. Не только читать. И курить. Аня долго не хотела верить, так её ужаснуло когда-то это открытие. Зачем себя так мучить? Но этого как будто и не было – так курильщице хотелось думать. Никто не догадывается. Никто никогда не касается вопроса ночных бдений и не обсуждает их за завтраком.

Позднее, уже в рабочем костюме, со своим портфелем в руках, мама опять заглянула.

– Да… Не ожидала я, что такое может быть в нашей школе. Там ещё прихихешки эти были на собрании.

– Прихихешки? Это староста, что ли?

– Ну да, ещё кто-то. Всё поддакивали. Они, конечно, везде есть, у нас на кафедре тоже. Но всё же, когда дети… Тебе надо окончить у них восьмой класс, а там будем думать.

Аня чуть было не подпрыгнула в кровати, ликуя, но, пронзённая болью, тут же осела.

– Чего тут думать-то! Я ведь уже…

– Ну, тебе получше. У меня вечерники, – скороговоркой сказала мама, быстро заглянув в портфель и быстро же захлопнув его, клацнув замками. – Не забывай полоскать.

«Не забуду… Да всё понятно. Никто ведь не будет держать на работе, если постоянно искать замену. Больше всего на свете, похоже, мама боится остаться без работы. Для неё это смерти подобно. Почему? В войну пришлось узнать, что такое голод, неужели она и сейчас боится остаться без куска хлеба, если не будет денег? Или их не хватает, потому что мама каждый месяц высылает деньги своим родителям – с их пенсии не проживёшь, а папа высылает своей маме. Или… Или что? Она просто не хочет оставаться дома? Как папа?

Это что, всё стены делают? Что в замке – у Гамлета там все с ума посходили, что в двухкомнатной квартире – как окажутся вместе, так готовы разнести, что друг друга, что эти стены, до основания. Пока что словами».

Хотя слова иногда тоже… как только папа это выдерживает? Эту словесную мясорубку – про то, что он мог бы сделать, но не сделал, не захотел, не смог, не пошевелился, а вот Иван Петрович и Кузьма Иванович давно уже сделали то и это, и так превосходно сделали, а он, папа – ничего! Ноль! Прошляпил, не подсуетился, только и может, что в газеты утыкаться, на партсобраниях пропадать да свои носки по дому разбрасывать.

Как-то они были вдвоём с папой на кухне – он сидел за столом с газетой, как обычно, Аня мыла посуду за его спиной. Повернулась, чтобы собрать со стола оставшиеся вилки и… обомлела. Отец смотрел не в газету, держа её перед собой, а в глухую непроницаемую стену – бессмысленным мёртвым взглядом, не выражающим ничего.

«Что же у него за жизнь! Сидеть у себя на кухне таким неживым можно только… когда у человека уже совсем ничего нет – ни смысла, ни цели, ни любви, ни радости». Спасение у папы было только одно – бесконечные дежурства и частые командировки.

«Вот и мне лучше… одной. Без них. Никакой пальбы. Мирно-нежно – что-то живое было в этом звуке – журчит завод часов перед тем, как откуда-то издалека, не травмируя, серебряно пробить свой приговор: минул ещё один час жизни…»

…Это был не сон и не забытьё. Всё реально. В лицо летели холодные морские брызги – обжигали, как искры от костра. Море было северным.

– …Взрослых, их лучше не трогать. Шекспир… а-а, ты ж его не знаешь! Он почему столкнул вас там всех, потому что это же пьеса, а какая пьеса без конфликта? И везде у него что-то неладно, что-то подгнило. Повсюду шпаги звенят налево и направо, финал – «умерли все» и мораль: месть – это нехорошо, это очень плохо для здоровья. Но таковы законы пьесы, а в жизни-то зачем повторять? Да пусть они живут, как хотят, эти взрослые.

Аня и принц датский сидели на краю каменистого утеса, свесив ноги вниз, в обрыв: её ноги в былинных красных сапожках и его – в чёрных башмаках с ажурными серебряными пряжками. Руки упирались в жёсткую высохшую траву, и пахло полынью, и, может быть, вереском. Высота утёса не большая. Хорошо были видны внизу нагромождения дремучих камней, обёрнутых в тёмный влажный мох, набеги на них клокочущих волн.

Только море и небо. Оно нависало так низко, что они сидели, по сути, в нём. По цвету оно было плотной дымчатой вуалью. Более тёмными пятнами по нему – грозовые тучи. К рокоту волн примешивался гулкий звук угрозы оттуда, из этих туч.

Море, обозлённое на что-то или кого-то, неугомонное, рыщущее туда-сюда – до самого горизонта. Море – more – больше… Больше, чем вода. Больше, чем могут увидеть наши глаза. Чем они манят нас, чаруют эти моря – загадкой? Легко могут погубить. Но без морей невозможно представить Землю. Как жизнь без любви?

Принц сидел, согнувшись, глядя вниз на камни. Лица не видно, завораживало кружево на его манжетах – колыхалось на ветру как живое. От него, как будто просветлело на миг в хмуром королевстве. Аня в своей школьной форме, с непокрытой головой – волосы разлетаются, не заколотые, поёживаясь от ветра, произносила речь, странно длинную для неё. Впрочем, и не странно, если учесть, сколько уж лет она часами мысленно говорила с принцем.

– Вот ты называешь своего отца благороднейшим из людей. И что он сделал – для единственного сына? С какой стати? Почему вдруг тебя, поэта и мечтателя, надо было превратить в убийцу? Он мог бы отомстить и сам – запросто. Явился бы напрямую к Клавдию или к бывшей жёнушке, сказал бы им: «У-у! Чума на вас!», или что-нибудь такое. И всё. Этого хватило бы – для другой трагедии. А ты бы писал мадригалы, играл на флейте или на лютне – это твоё. А то – саблей махать! Чапаев ещё тоже! Живи своей жизнью, а не чьей-то. Никто тебе не указ. Принц ты или где?