Дмитрий Крутолапов - Первитин

Стоп, остановись моя бешеная мысль! Раздробленный шоколад плавает в моём стакане молока, так заботливо налитый этой милой девушкой с разбитым носом (Как же её всё-таки зовут? Не важно). Я дроблю этот кусок шоколада в стакане чайной ложкой и перемешиваю то, что получилось, в надежде сделать какао-напиток. Ох, она так мило улыбается! Её глазки постоянно бегают по мне. Мой взгляд неподвижен, я смотрю ей прямо в глаз с кровоподтёком! Кажется, её это умиляет! Ох уж эта деревенская романтика! Я бы мог прописать ей ещё! Так случаем, не заведено в восточной Европе? Я, кажется, слишком быстро адаптировался к местным реалиям.

Запиваю получившейся смесью три таблетки из только что приобретённого мною боевого набора.

Она хлопает в ладоши совсем как ребёнок! Может она и есть ребёнок?

– Я знала! Ты оценишь!

На мне лицо совершенно тупого барана, жующего чёрствое овсянное печенье за щекой. Она резко обнимает меня. Несколько крошек попадает ей прямо в волосы. Она пытается почесаться, чешет макушку – место, куда упали крошки, поднимает голову и улыбается мне, слегка, едва слышно хихикнув. Я чувствую себя отвратительно. В желудке полная бурда, которая ещё и разыгралась! Интересно, она осознает весь абсурд сложившейся ситуации? В каких только грязных наивных дырках не были мои грязные наивные пальцы! Колекция постоянно пополняется. Следите за обновлениями!

Она снова поднимает голову с моей груди и говорит тёплым полушёпотом, слегка придыхая: «Ты мне нравишься!». И снова припадает к моей груди.

Партизаны! Она сотрудничает с партизанами! Они могут прийти сюда в любой момент! Или они уже здесь! Стоят за мной! Или в этом шкафу! Я поймал себя на следующей мысли: на сколько осколков я должен раздробить ей череп, чтобы я, наконец, смог посчитать её убитой? Откуда у неё может быть столько дерьма? Да, это партизаны! Это точно партизаны! Я бы не подумал, что эта милая, хрупкая девушка может сама пустить поезд с нацистскими вещами под откос или стырить у нацистов такие вещи! Или хотя бы найти среди разбросанных вокруг поезда брошенных, не оценённых по достоинству партизанами, вещей. Последний вариант вполне вероятен, но мне он, почему-то, кажется наименее правдоподобным! Зачем ей первитин? Чтобы соблазнить забредшего к ней немца? Она, действительно, об этом рассуждала? Она действительно об этом думала? Это был её настоящий план? Так вот в чём дело!

– Ты мне нравишься! Ты такой милый!

Нет, ну это уже совсем свинство! Далее следует ещё один резкий удар моего кулака. Она падает, приземляясь на затылок. По полу из её прекрасной головы льётся кровь. Не сильно – жить будет, но льётся. Она сгибает правую руку в локте, пытаясь ею дотянуться до виска. Левой у неё это получается успешнее. Она лежит на полу с едва выразимой гримасой, не выражающей ничего кроме боли.

Может, зря я её так?

Ты когда-нибудь заткнёшься, мой драгоценный внутренний голос? Твоя паршивая пасть вся в пене! Твой ментальный собачий лай всё никак уймётся! Не утихнет! Я чувствую, как по мне разливается непонятная энергия… Кажется, последний раз я это чувствовал перед тем вскочить на лошадь, точно после того как надел противогаз! Что это было? Почему я не помню ничего до того момента в этот день? И в этот ли день вообще? Я имею ввиду, был тот самый день – сегодня? Не знаю, как объяснить самому себе то, что на самом деле имею в виду. Ах да. Не время извиняться за случайные небоевые потери, когда сам заплутал, когда ты сам – заброшенная небоевая потеря. Классно, оправдания всегда были моей самой сильной стороной. В этом отношении, я стою на ногах крепко! Я уверенный в себе человек, даже слишком! Я самоуверен и самонадеян. Я – парад самых разнообразных самостей и коллекционер самых разнообразных самок! («Я», «я», «я» – улавливаете?) Они, в свою очередь, тоже оказывались коллекционерами! Я всегда был в подходящей мне компании! Иногда, кстати, компания была на вырост, но я не жаловался. Мне в пору сейчас рассмеяться! Но, почему-то, стыдно перед самим собой, поэтому я перешагиваю через всё, что лежит на полу, включая тело, едва сдерживая смех, хотя никто не видит – лицо всё горит от стыда, я едва сдерживаю истерику, а то, вдруг, засмеюсь и ненароком порву себе всё лицо.

Я выбегаю на крыльцо, захватив с собой все, что мне было интересно. Чёрт, надо было у неё узнать, где ближайший город! Тем временем, в штанах у меня, наконец, наступило пробуждение.

***

С выпученными глазами, буквально натянутыми на лицо, которое буквально натянуто на буквально выпученный череп, я кричу на польском те единственные слова, которые на нём знаю: «Ты… ШЛЮХА?!». Казалось, что целый квартал, если не весь город сейчас, только что меня очень-очень хорошо расслышал и понял, особенно последнее слово. Городок кишел советскими солдатами. Проститутка накинула на меня свою шаль и стала быстрыми-быстрыми движениями меня подталкивать внутрь здания, буквально заталкивая в дверь: «Тише! Давай! Идём, идём!». Она старалась как можно сильнее смягчить свой голос, но её нервозность была мне очевидна. С собой я ничего не мог (или не хотел) в тот момент поделать. Из меня разве что пена не текла: изо рта, из глаз, из носа, уретры – из чего угодно! Моя кожа горела так, что, казалось, от неё идёт пар… или дым. Я как сумашедший уголёк нырнул в здание, а затем по тёмному сырому и заплесневелому коридору – в комнату проститутки. Комната была пуста.

Я чувствовал себя так, будто моё тело вот-вот выползет наружу, разорвав кожу в каждой её точке одновременно и убежит-разбежится сразу во все стороны: полетит-поползёт от стыда – лишь бы со мной больше не встречаться взглядом, мыслями, не быть мной. Мысли заворачивались в крендель, в бретцель! Посыпаный с избытком солью тревоги! Нет, это не метафоры! Я был уверен, что меня сожрут, таким сладким представлялся я сам себе в тот момент! Солёненьким-то уж был точно! Я захлёбывался от пены, мои глаза захлёбывались от слёз и буквально рвались вон как из глазниц, так и по швам мельчайших кровеносных сосудов! Руки уже были вывернуты наизнанку и закручены по-садистски, как окружающая окопы колючая проволока. Мне некуда… Больше! Что?!

Она с меня стягивает шлем, я это замечаю только краешком своего ума, который в этот момент тонет сам в себе и в чём-то ещё, что мне представляется невероятно-невероятно страшным, будто я сидел на коленках дьявола, который вот-вот засунет мне обмотанный колючей проволокой кирпич в жопу. Мои глаза стреляли по сторонам похлеще любого окончательно сошедшего с ума пулемёта. Мне казалось, будто мой взгляд материален, что куда бы я ни посмотрел, мой глаз трогает всей своей поверхностью то, куда бы он вдруг ни оказался направлен. Каждый поворот глазного яблока сопровождался чувством, будто по глазу проводят не то наждачкой, не то садистской очень мелкой тёркой, которую создали скорее для изощрённых пыток, нежели для приготовления овощей. Я едва видел, но мои глаза были широко распахнуты, а я ощущал, будто они наполнены распирающим светом до предела.