М. Сотрино - За закрытой дверью

Машина с разбегу села на живот и заглохла. Мне говорили, что проехать можно только на тракторе, но трактора у меня нет. Открыл дверь, посмотрел вниз. Черная липкая грязь. Почему черная? Ведь раньше был песок. Наш поселок стоял на песке. Но до него, наверное, еще километров пять. А может, и меньше, не помню этого места. Встал в грязь, машинально щелкнул сигнализацией и пошел по узкой топкой колее. Справа поле, недавно убранный подсолнечник, слева луга – однообразные, желтеющие, пустые. Чужая одинокая ворона, что-то ищущая в поле. Впереди прозрачный сосновый бор.

Серый осенний день может просыпаться дождем хоть сейчас, а может прождать его неделю. Минут через двадцать вошел в лес, он не изменился, только сосны возмужали, ещё выше забурели, и сучья поднялись – не достать. Запах смолы. Метров триста – и увижу. Ждал остатки домов, еще заметные улицы, а когда лес расступился, томящее ожидание чего-то хорошего разлетелось на куски, словно кувалдой ударили по висящему на стене зеркалу.

Исковерканная бульдозером земля заросла бурьяном выше человеческого роста, кое-где пучки ивняка, и только под самой горой три невероятной высоты тополя. Все. Я встал. Родители увезли меня отсюда тридцать лет назад. Тогда поселок звенел, жил, его закрыли потом, гораздо позже. Ничего. Неужели так быстро, так легко стереть с лица земли совсем недавно бушующую, мечтающую жизнь? Отвернулся, больно смотреть. Затем снова повернулся, чтобы проститься навсегда. Прошел взглядом метр за метром. Что-то темное под тополями. Сердце прыгнуло в бешеный пульс – это крыша моего дома! Я побежал к нему, бежал, спотыкаясь и проваливаясь, огибая завалы, я боялся, что он пропадет. Вроде, совсем недалеко, но как долго. Крапива росла вплотную к дому, пробивалась сквозь доски прогнившего крыльца, но бревна смотрелись крепко. Нашел на крыльце место, которое должно было меня выдержать, сел, прислонившись спиной к стене дома. Страшно открывать дверь, на ней все та же ручка. Достал сигареты, закурил. Мощные, не обхватить стволы тополей, это я посадил их в моем детстве. Воткнул в землю три прутика и поливал каждый день.

Сигарета закончилась, и я рывком открыл обе двери, первую в сени и вторую в дом, они открылись легко, без скрипа, как открываются хорошо подогнанные, недавно смазанные в петлях двери. Внутри горой доски обрушенных перегородок, в левом углу метровая дыра сгнившего пола, впереди, у самой противоположной стены, русская печь с остатками отвалившейся побелки, на ней собранная в угол занавеска. Наша. Ей, наверное, столько же лет, сколько и мне. Ситцевая, тогда она была красной. Странно, совсем немного пыли, целы все стекла окон. По потолку – старая электропроводка на изоляторах, патрон отрезан. Да и не нужен он сейчас. Закрыл дверь, сел на порог. Это мой дом. Закрыл глаза.

Светлый пронзительный летний день. У стены рядом с печкой моя кровать, перед ней Сашкина, поменьше, вдоль окон диван, рядом с ним круглый стол. Около двери стояла на тумбочке радиола Урал, за перегородкой, где сейчас дыра, была кровать родителей. Все. Нет, еще стол, покрытый клеенкой, и под ним четыре табуретки на кухне. Тихо, родители на работе, а Сашка носится на улице.

Жду звуков, давнишних, потерянных. Их нет. Недалеко за домом был ключ, интересно, он жив? Вышел, подошел к тому месту, где был хлев, упавшая вниз крыша развалила бревна в стороны, на куче мусора лежит ржавая лопата без черенка. Повернул к роднику, искал долго, пока не вышел к ручью. По его берегу поднялся к истоку. Вода мощно рвалась все из той же трубы, падала в запруду из камней и стремительно гнала ручей. Ключ возмужал, набрался сил, ему не на кого было надеяться, он работал, ему надо поить жизнь. Сложил руки в ковшик, подставил под водопад и отхлебнул. Заломило зубы, и вкус тот же, из детства. Снова наполнил ладони водой и несколько раз плеснул на лицо, оно сначала обиделось, а потом полыхнуло благодарным жаром. Я вытер его низом рубашки. Постоял, посмотрел на водоворот, затянулся влажным прохладным воздухом родника, потом сломал ветку ольхи под черенок и пошел к машине, прихватив с собой лопату.

Открыл багажник, достал нож, у меня хороший нож, с ним я езжу на рыбалку. Однажды, когда друг неудачно, а может, удачно, взмахнул спиннингом и вогнал тройник блесны мне в голову, он легко этим ножом разрезал кожу и извлек два впившихся крючка. Тонкие надрезы зажили удивительно быстро.

Собрал лопату и начал откапывать машину. Почему-то вспомнил давнюю уже историю.

Зимней ночью в мороз под сорок, в лесу между поселками знакомый парень менял колесо на грузовике. Снял спустившее, наживил другое, и в это время грузовик сорвался с домкрата, придавив ему кисть левой руки. Сумасшедшая, бесконечная боль. Он пытался выдернуть руку, пытался подкопаться под нее ключом. К боли добавился страх, страх быстро перерос в ужас. Боль и ужас разрушили разум. Он бил прижатую руку ключом у запястья, чтобы сломать ее, не смог, затем решил сломать ее в локте, тоже не получилось. В безумии боли, крика и страха, стал рвать свою руку зубами и грыз ее до тех пор, пока не потерял сознание. Он не посмотрел на часы, не надеялся на помощь, он сам бился за себя, сколько смог, но перед тем, как он потерял сознание, его глаза послали в мозг свет фар ночного рейсового автобуса. Парень долго лечился, сначала в хирургии, потом в психиатрии. Первым его осознанным делом было то, что он сжег удостоверение водителя.

Садился густой, напряженный вечер, стало ясно, что до ночи мне не выбраться. Я пошел домой. Успел до темноты, иначе бы не нашел. В доме на ощупь поднял доску, положил один ее конец на порог, прыгнув наугад, отломил кусок. Наломал охапку, пробрался через завал к печи и так же наугад сложил их вовнутрь. Поджег щепку зажигалкой, а от нее занялись и доски. На кухне появилось освещенное пространство, приготовил еще дров и добавил их к тем, что уже горели. Потянуло теплом, сел на подоконник напротив огня, стал смотреть на него. Сухие доски не постреливали, горели ровно, ярко и как-то молчаливо. Дым бесшумно шел вперед и поднимался вверх.

Она стояла далеко внизу, у самого основания лестницы, вокруг нее было темно, не было видно лица, лишь расплывчатый силуэт. Но я знал, что это она. И я знал, что не надо идти вниз. И все-таки сделал один шаг, другой. Остановился. Ждал, повернется или нет. Она не чувствовала того, что я близко, не ощущала моего взгляда. Была одна, но не одинока, и в этом было что-то нехорошее. Ее последнее письмо ко мне – выдержка из Пауло Коэльо, «нельзя никого потерять, потому что никто никому не принадлежит». А я пожалел Коэльо еще тогда, когда впервые прочел это у него. Бедняга видимо никого никогда не любил, не умирал, не горел безысходностью ненужности, не разрывался от желания быть любой вещью в руках любимого человека. Ждать взмаха ресниц, движения губ, быть готовым отдать любую часть тела, отдать свою жизнь. Я хотел бы принадлежать.