Алекс Игорь А. - Извне я

Я скажу вам, в чем дело. Дело в том, что я – слепой. В том смысле, что слеп с самого детства. И несмотря на то, что с определенного времени медицина достигла небывалых высот и мой недуг стало возможным исправить, именно с этого самого времени мне приходится отказываться от услуг настойчивых эскулапов.

Могу рассказать, почему.

Каждым утром (а живу я в пансионе, в тихом зеленом пригороде) за завтраком мне подают булочку, омлет, и кофе. Так происходит вот уже более шести десятков лет. Булочку я разрезаю на две части, и аккуратно намазываю обе пышные половинки сливочным маслом, стараясь, чтобы слой не был слишком толстым. Затем придвигаю ближе к себе тарелку с омлетом, и, прочитав короткую смиренную молитву, приступаю к еде. Такого омлета, какой подают за завтраком в нашем пансионе, вы не сыщете больше нигде. Умопомрачительно пахнущая, горячая, дышащая соком приправ искусь, взбитая из свежайших яиц и пенистого молока – когда я подношу вилку ко рту, я ощущаю, как все это великолепие дрожит на ее зубчиках, точно студень – о, я чувствую это податливое движение мне навстречу. Во рту омлет тает, каждый раз заставляя меня восхищенно причмокивать и качать головой. М-м-м, дьявол меня побери! Но это только начало. Самое восхитительное начинается, когда служанка, мягко ступая кожаными подошвами туфлей по натертому воском полу, вносит кофе в железном кофейнике. Благословен будет всякий, кому доводилось иметь дело с этими смиренными чертовками – молоденькими служанками! Мне, как понимаете, доводилось. Их сменилось за все время около пяти, но ни к одной я так не привязывался, как к этой. Расскажу подробней. Когда она появляется справа от меня, то обязательно задевает мой локоть пышным бедром, и щебечет невинно: «Вам со сливками, как обычно?…». Конечно, как обычно, всегда как обычно, отвечаю я, обнимая ее за талию, и проникаясь неизрасходованным жаром ее созревшего тела. Она отстраняется, издавая звуки тихого испуга, но тем не менее не сходит с места – я отточил этот изумительный момент, когда она не может сделать и шагу! Секрет очень прост: надо угадать – а точнее, почувствовать, когда горячий кофе едва начинает касаться дна чашки – тут дорого каждое мгновение, и поэтому начинать игру следует, когда напиток только еще на подлете! Точность и верный расчет – вот два моих союзника. Этого как раз времени хватает, чтобы провести ладонью по пышному заду служанки, и даже легонько пришлепнуть ее, прежде чем она отскочит, пискнув, точно ужаленный заяц. Настроение становится прекрасным; я заканчиваю завтрак и поднимаюсь к себе одеваться для променада.

Этот маршрут выверен мною годами. Мне знакома каждая кочка, каждый изгиб, какой встречается на моем пути. И поэтому шаг мой нетороплив и уверен. Спешить мне некуда – доберман трусит чуть впереди, время от времени натягивая поводок, устремляясь к обочине: либо справляет нужду, либо выискивает острым носом чужие метки, что-то помечая в своем памятливом собачьем уме об их наглых остроносых владельцах. Меня всегда умиляло, как ревниво он относится к чужим меткам. Удивительно, но все это заставляет доброго пса иногда нервно и обиженно взвизгивать и гавкать, точно он неразумный щенок.

На мне отличный сьют из тонкой английской шерсти – если на улице тепло, пиджак я могу нести в руке. Время от времени я слышу вежливые приветствия, и кланяясь, снимаю шляпу в ответ. За множество лет я имел удовольствие свести знакомство практически с каждым из обитателей этой улочки. Хрипловатый, вечно простуженный баритон владельца маленького кафе – он всегда радушен, приглашая меня на чашечку горячего шоколада; мне неприятно, что я вынужден отказать ему, тем более я знаю – ему приходится целыми днями стоять у своих дверей, в надежде заполучить к себе каждого клиента; а их мало, даже практически нет, поскольку чужие по этой улице не ходят, а соседи могут выпить свой шоколад и дома. Звонкий голосок девчушки – все время забываю ее имя; она часто попадается мне, когда выгуливает свою таксу и голос ее становится с годами только звонче. Для нее у меня заготовлены жевательные конфеты. Ее родители – страшно занятые люди, всегда погруженные в какие-то свои дела настолько, что им совершенно некогда выгулять несчастную собаку, единственной радостью которой остается дружба с ребенком. Насколько я могу себе представить, и у девочки она едва ли не единственная подруга.

Но вот я у цели. Привычно склоняю голову, проходя в низковатую (при моем шестифутовым росте) калитку и оказываюсь перед дверью. Меня уже ждали, как и всегда. Здесь меня, кажется, действительно полюбили – во всяком случае, изо дня в день, на протяжении многих лет встречают с искренним оживлением. Ловкие женские пальчики бесшумно принимают мой пиджак; собаку отправляют во внутренний дворик; так для нее извечно припасена косточка. Будучи усаженным в мягкое скрипучее кресло, я становлюсь участником неторопливой салонной беседы.

– Сегодняшний ветер довольно свеж…

– Да, – неторопливо соглашаюсь я, отпивая глоток из бокала с молодым вином, и перекатывая по небу его кислинку, – во всяком случае, удивляться не придется, если к вечеру соберется дождь.

Со мной никто и не собирается спорить, и я не спеша завладеваю расслабленной нитью разговора:

– Отличное вино. Прошлогоднего урожая? – и вновь делаю глоток.

– Да, – отвечают мне, – тогда все переживали, что виноград побьет градом… Но к счастью, все обошлось. Не без кислинки, но приятное, не правда ли? – голос, отвечающий мне, свеж и игрив, как и молодое вино в моем бокале. Ему вторит более густой, выдержанных оттенков:

– Вы не откажетесь сегодня отобедать с нами?

Так проходят мои дни, и меня очень устраивает, что они проходят именно так. Надо мной подтрунивают – в наше время вести салонные беседы с женщинами известной профессии в захолустном борделе – слишком непозволительная блажь для родовитого наследника огромного состояния, коим мне приходится являться. Мой поверенный неоднократно намекал мне, что я своим поведением ставлю в неловкое положение уважаемую семью. Мои родственники (и они же, прошу отметить, наследники) непременно желают показаться мне на глаза – поэтому и настаивают со все более возрастающим нетерпением на моей операции. Каждый рассчитывает урвать свою долю – что ж, это вполне объяснимо. Но никто почему-то не может объяснить мне, что, собственно, даст мне прозрение, кроме сонма обременительных хлопот? По крайней мере, сейчас я живу как хочу, и дружу, с кем мне заблагорассудится. Все изменится, едва я смогу видеть. Я стану другим – я говорю это с горечью, и с уверенностью; избежать этого никак не удастся. Я должен буду измениться. Я должен буду – и днем, и ночью – видеть все это. А я не хочу – вот что тут со мной поделаешь?… Проклятье, никто не может дать мне гарантий, что мне понравится видеть этот мир – и в этом чертова загвоздка! Я не строю иллюзий в отношении своих родственников – их повадки я давно уже изучил; и поверьте мне, не один год я уничтожил на это. Но я не представляю, если лицо моей верной служанки окажется не таким, как я его рисовал в воображении – и что мне прикажете с этим делать? И заметьте, вот это уже будет необратимо .