Вадим Демидов - 2028, или Одиссея Чёрной Дыры

После обеда играли в городки с Мотричем и Звонаревым. Китайские биты огорчили. Уже в первом подходе не смог выбить «пушку», а «бабушку в окошке», которую обычно убирал фирменным подкрученным ударом, смог убрать лишь с трех бит. Клеймо жгло руку, я был весь на нервах. А Мотрич, кажется, вновь мухлевал – стакан на бите закрутил не до упора, чтобы бита выходила длиннее. Звонарев поинтересовался насчет моего мерседеса. Хотел было запустить в него китайской битой, но сумел справиться с гневом. Нужно копить силы на битву с ломами и не растрачивать их на бытовые разборки. Под конец игры выбил «письмо» в два подхода.

Вечером давал телефонное интервью. Предложил всех, кто сотрудничает с оккупантами, то есть с американчиками, высылать из страны. Плевать, что нас останется мало, зато все русские, семья, спиной к спине. Каждый из нас – результат тысячелетнего естественного отбора, потомок выживших в неприветливых северных лесах помещиков и крепостных. Пусть тебе и не нравится тот материал, который в итоге останется в стране: может, кто-то воняет, кто-то храпит и страшен лицом, у кого-то зубы не чищены, но это твой род, это твоя родня. Привыкай. Решения общины должны закрепляться в связке единого рода, в потомках. А стоит выйти из этого круга – пропадешь, как отщепенец. Американчики будут заманивать тебя большими зарплатами, порносексом, но, эмигрировав, ты будешь стерт с лица земли. Пятую колонну там используют в качестве обслуживающего персонала, банально выжимают из нее все соки и выбрасывают. Это бараны, расходный материал. Журналист поинтересовался, по душе ли мне политические методы Всевышнего Лица. По формулировке вопроса было ясно, что Всевышнее Лицо журналисту поперек сердца. Ответил ему так: а представьте, что ваша мама проститутка. Ну, вот так случилось. Но разве она перестала быть вашей мамой, вашей кровиночкой? Пусть ремесло мамы низкое, но есть нечто более важное, чем ее занятие. Мама – это твой род, твой культурный код. Говорил хорошо, убедительно, подкреплял примерами. Ужинал с аппетитом. Но с мерседесом нужно срочно что-то решать.

Вместо двух последних уроков, литературы и физкультуры, Машин класс повели в поликлинику на клеймение. Родители трех одноклассников заранее прислали заявления об отказе от процедуры, и Екатерина Михайловна, классная, бумаги прочитала, подколола и отправила отказников к трудовику за метлами – дескать, пусть школьный двор пока приведут в порядок.

Маша не догадалась попросить мать написать отказное письмо. И теперь двигалась в толпе одноклассников, которые бесконечно селфились и на ходу отправляли фотки в инсту. Екатерина Михайловна вышагивала во главе колонны и раздраженным дискантом заставляла держать строй.

Для клеймения в поликлинике были выделены три процедурных кабинета. Когда до Маши дошла очередь, она предстала перед мускулистым татуированным медбратом, что колдовал над огнедышащим тиглем, из которого торчало несколько металлических прутьев с деревянными ручками. На кресле около тигля сидел Сергей Калабанов, бузотер и двоечник, – медбрат смазал ему наружную сторону левой руки хлоргексидином и попросил не дергаться. Затем он вынул один из прутьев с тавро, раскаленным до красно-желтого цвета, и приложил его к участку на два поперечных пальца ниже локтевого сгиба. Рожа Калабанова вспыхнула и смялась, как бумажка, упавшая в костер. Он сдавленно захрипел. На его руке остались две буквы – «В» и «Л». Клеймо лояльности. Тоненькая медсестра, которая минутой ранее предложила Маше заполнить анкету (ФИО, адрес, телефон), подбежала к стонущему Калабанову и, обработав антисептиком ожог, прижала к нему пакет со льдом. Калабанов жмурился и шумно дышал через губы, сложенные трубочкой.

Маша было развернулась и начала отступление к двери, но была поймана Екатериной Михайловной, той уже сделали клеймо, и левая рука ниже локтя была перебинтована.

– Дорофеева, ты куда пятишься? Вон свободное кресло, идь-ка туда…

5

– Под лежневку, – хором повторил отряд.

Скелет Виктора заныл. Лежневкой в колонии называли дорогу из бревен. Когда кончали очередного неугодного Волчку активиста-стукача, его зарывали под лежневкой, а отрядному докладывали, что в побег ушел. То, что Виктора выбрали палачом, а не жертвой, мало что меняло.

Южный вновь дернулся к выходу. Его быстро превратили в вязанку дров, потный носок затолкав в рот. Виктор мечтал, чтобы с людьми обращались так, словно на каждом из них написано fragile, но в реале выходило прямо противоположное – людей давили, людей трамбовали, людей изводили на известь. Вот еще и лежневка.

Дорофеев забрался на койку, но никак не мог забыться. В углу поскуливал связанный Южный. По соседству чмокал губами Вася Трофимов. На нижнем ярусе ворочался Петр. Тоже, видимо, не спал. Виктор вспомнил, что в детском лагере один приятель учил его засыпать, поглаживая подушечкой большого пальца мизинец на той же руке, что он и стал проделывать. Но в голове шла шквальная дискотека. Мысли танцевали ча-ча-ча, мысли танцевали твист, мысли давали нижнего брейка.

Депутат Головастов… Дорофеев всегда угорал над его параноидальными антизападными спичами, настолько они были потешны, однако вдруг в стране сместилась ось, и головастовский бред превратился в пропагандистские кружева. С самим Головастовым Виктор не был знаком, они никогда не виделись. Но Виктору дважды от него привет передавали. То нежданная встреча в подъезде с его бойцами-нофлерами, то разбитое булыжником окно – чудом тогда уговорил квартирную хозяйку не выгонять его.

На первых нофлеров мало кто обращал внимание, дураки и дураки. Дорофеев надеялся, что власть сама с ними разберется. Мало ли до них было всяких скинхедов, футбольных ультрас, комсомольской шпаны, окраинных гопников в толстовках с «Сектором газа»… Их, как правило, хватали на мелочевке и запирали на год-другой, потом кто-то уходил в армию, кто-то спивался, кто-то женился, были и такие. Тихо рассасывались, съезжали на бескрайнюю хтоническую юдоль. Но нофлеры почему-то рассасываться не желали, и ряды их на глазах росли. В том, что их придумала и крышевала власть, мало кто сомневался. Правда, сама власть от них немного дистанцировалась, даже испытывала некую стеснительность, однако тайно подбрасывала деньжат и ободряла. НОФ стал сборищем ряженых карьеристов – нахальных, самодовольных существ. Виктор старался отгородиться, но куда там. В какой-то момент от завываний Головастова некуда стало спрятаться, – он и на радио, он и в телевизоре (у Виктора, правда, телевизора не было), он и в фейсбуке. Превратился в сияющую поп-звезду. К нему бежали журналисты за мнением о русском роке, о философии Андрея Синявского, о фильмах Андрея Звягинцева, и всегда у него за щекой были припрятаны одни и те же ответы: что Конституция России сочинена американчиками (его словцо) и надо ее срочно менять, что Всевышнее Лицо окружен заокеанскими агентами и надо его из этого содома выручать, что именно те развалили СССР и пора зубную пасту заталкивать обратно в тюбик. Роман Дорофеева «Щит уповающих» подействовал на Головастова как пестрая тряпка на бешеного быка. Себя, что ли, узнал в персонаже, у которого плечи опричника?