Висенте Бласко - Двойной выстрел

Отворив утром дверь, Сенто обнаружил в замочной скважине записку – анонимное письмо, в котором от него с угрозой требовали сегодня же, едва стемнеет, положить сорок дуро в печь, что стоит против дома…

Эти бандиты держали в страхе и трепете всю округу. Откажешь им – вытопчут поля и урожай уничтожат, да и сам того гляди проснешься ночью среди огненных языков, в клубах удушливого дыма. Хорошо еще, если унесешь ноги из-под охваченной пламенем соломенной крыши!

Гафарро, самый рослый и храбрый парень во всей русафинской уэрте, поклялся подкараулить негодяев. Целые ночи проводил он в засаде среди зарослей тростника или с ружьем обходил дозором поля. Но однажды утром его нашли в оросительной канаве с распоротым животом и раскроенным черепом. Поди тут дознайся, чьих рук это дело!

Даже валенсийские газеты писали о событиях в уэрте, где с наступлением ночи двери хуторов крепко-накрепко запираются и хозяева, охваченные животным страхом, заботятся лишь о своем добре, позабыв про соседей.

Дядюшка Батист, местный алькальд, метал громы и молнии, когда власти провинции, весьма надеявшиеся на его поддержку во время выборов, предлагали ему свою помощь. Он клялся, что он и его верный альгвасил Сигро сами справятся с этой напастью.

Сенто, однако, и не подумал обратиться к алькальду. Зачем? Очень ему надо выслушивать пустое бахвальство да лживые обещания!

Но с него требовали сорок дуро – никуда от этого не денешься. Если он не положит их в печку, его хутор спалят. Как на любимого сына, которому грозит гибель, поглядел Сенто на свой домик: ослепительно белые стены кажутся еще белее под шапкой почерневшей соломенной крыши; оконные наличники выкрашены голубой краской; дикий виноград, точно зеленый ковер, покрывает входную дверь, и солнечные лучи расплавленным золотом сверкают в его гроздьях; за тростниковой изгородью герань и ночные фиалки цветущей каймой окружают дом, а чуть дальше, позади старой смоковницы, – печь, сложенная из глины и кирпичей, круглая и приплюснутая, словно гигантский муравейник. Вот все его достояние, его гнездо, приютившее самые дорогие существа: жену, трех ребятишек, пару старых кляч – верных помощниц в повседневной битве за хлеб, да белую с рыжими пятнами корову, что проходит каждое утро по улицам села и будит людей унылым перезвоном бубенцов; ее большое вымя безотказно дает молока на шесть реалов в день…

Сколько сил пришлось ему положить, вскапывая клочок земли, политый кровью и потом его отца, деда и прадеда, чтобы скопить пригоршню дуро, зарытых в глиняном горшочке под кроватью! А теперь отдать их вот так, за здорово живешь!

Сенто был человек мирный, это могла подтвердить вся уэрта. Никогда он не затевал ссор из-за поливки, не торчал в кабачке, не шатался по дорогам с ружьем. Работать в поте лица для Пепеты и трех малышей – вот его единственная радость. Но раз уж его собрались ограбить, он сумеет постоять за себя, черт побери! В простодушном добряке заговорила кровь арабских торговцев, которые безропотно сносили побои бедуинов, но когда дело касалось их имущества, они защищали его с яростью льва.

Надвигалась ночь, и Сенто решил отправиться за советом к соседу. Дряхлый старик нынче только и годится, что хворост собирать, но в молодости, говорят, не одного врага уложил наповал, гниют теперь их косточки в сырой земле!

Старик выслушал соседа, не поднимая глаз от толстой сигареты, которую скручивал дрожащими заскорузлыми руками. Сенто прав, что не желает отдавать деньги. Рисковать своей шкурой и грабить на большой дороге в открытую – на это у вымогателей не хватает смелости. То-то оно и есть! Ему вот семьдесят лет, но пусть-ка попробуют взять его на такую удочку. А как Сенто, достанет у него духу защищать свое добро?

Спокойная твердость старика передалась Сенто: да он готов на все, лишь бы спасти хлеб для своих малышей!

Торжественно, словно священную реликвию, старик достал из-за двери пистонное ружье, похожее скорее на мушкет, и благоговейно погладил изъеденный червями приклад.

Уж он сам его зарядит, – это ведь его давнишний дружок! Старые руки уже не дрожали. Вот сюда надо насыпать пороху целую пригоршню, не жалея! Затем нащипать пыжей – любая веревка годится. Пять-шесть пуль помельче, горсточку дроби да еще картечи подсыпать и хорошенько забить все это пыжом. Не разорвало бы ружье от эдакого дьявольского заряда – ну да ничего, бог милостив!

Итак, Сенто сказал жене, что в эту ночь пришла его очередь поливать поля. Ничего не заподозрив, она спозаранку улеглась с детьми спать, а Сенто, выйдя из дому и хорошенько заперев за собой дверь, при свете звезд увидел под смоковницей старика соседа, который проверял заряд.

Старик хотел дать Сенто последние наставления, чтобы тот, упаси бог, не промахнулся. Надо целиться прямо в шесток печи и спокойно ждать. Когда негодяи нагнутся и полезут за "подкидышем" – пали! Проще простого – сумеет и ребенок.

По совету старика Сенто укрылся в кустах герани, что росли перед домом. Тяжелое ружье покоилось на тростниковой изгороди, глядя прямо в отверстие печи. Промахнуться невозможно. Главное – спокойствие и вовремя спустить курок. Ну, с богом, сосед! Ему лично эти дела очень по вкусу, но у него ведь внуки, да и легче выпутываться одному из таких передряг.

И старик удалился крадучись, как человек, привыкший обходить дозором уэрту, выслеживая врага на каждой тропинке.

Сенто казалось, что он совсем один на свете, что единственные живые существа на бескрайней равнине, вздрагивающей под дыханием бриза, – он и те, что должны прийти. Ох, хоть бы они не пришли! Ружье позвякивало в развилке изгороди. Сенто дрожал – не от холода, от страха. Что сказал бы старик, будь он сейчас здесь? Ноги Сенто касались глиняной стены дома, и когда бедняга подумал, что по ту сторону спят Пепета и трое беззащитных малышей, сердце его вновь наполнилось яростью.

В воздухе загудело, словно далеко, очень далеко раздался в вышине голос певчего: пробило девять часов на колокольне Мигелете. И опять тишина. Только где-то вдалеке слышен скрип телеги да от хутора к хутору несется заливистый лай собак. В соседней канаве квакают лягушки; время от времени то жаба, то водяная крыса глухо шлепается с берега в камыши…

Снова бьет колокол… Сенто считает удары, чтобы преодолеть сонное оцепенение, в которое повергает его неподвижность ожидания. Уже одиннадцать! Может, они не придут? Может, бог смягчил их сердца?

Лягушки неожиданно смолкли. На тропинке показались две неясные тени, которые Сенто принял сперва за огромных собак. Но тени выпрямились: это были люди, они крались пригнувшись, чуть не ползком.