Висенте Бласко - Толедский собор

Днемъ Габріэль поднимался въ маленькую комнатку, которую занималъ регентъ, этажемъ выше квартиры Эстабана. Въ комнатк этой помщалось все имущество музыканта: желзная кровать, которая осталась у него еще отъ временъ семинаріи, фисгармонія и два гипсовыхъ бюста: Бетховена и Моцарта, а также кипа нотъ, переплетенныхъ партитуръ и нотныхъ листовъ.

– Вотъ на что уходятъ его деньги!- ворчалъ старикъ Эстабанъ, когда онъ заходилъ къ регенту, и видлъ разбросанныя по всей комнат ноты.- Никогда у него не остается ни гроша денегъ. Чуть получилъ жалованье, сейчасъ же отправляется въ Мадридъ – покупать еще ноты. Лучше бы, донъ-Луисъ, вы купили себ новую шляпу, хотя бы самую скромную, а то вы приводите въ ужасъ канониковъ своимъ нищенскимъ видомъ.

Зимой, регентъ и Габріэль уходили, посл обдни, въ комнатку музыканта. Каноники, спасаясь отъ холода и дождя, гуляли по галлереямъ верхняго монастыря, чтобы не лишать себя моціона, необходимаго для упорядоченности ихъ образа жизни. Дождь стучалъ въ окна, и при сромъ печальномъ свт донъ-Луисъ перелистывалъ страницы партитуръ и, тихонько наигрывая что-нибудь на, фисгармоніи, разговаривалъ съ Габріэлемъ, который сидлъ на кровати, за неимніемъ второго стула.

Музыкантъ говорилъ съ воодушевленіемъ о своихъ любимыхъ музыкальныхъ произведеніяхъ. Среди какой-нибудь восторженной тирады онъ вдругъ останавливался и начиналъ играть; звуки наполняли комнату и, спускаясь по лстниц, доходили до гулявшихъ внизу, какъ отдаленное эха Потомъ онъ вдругъ переставалъ играть, обрывая игру на самомъ интересномъ мст, и начиналъ снова говорить, точно боялся, что его мысли разсются, прежде чмъ онъ успетъ ихъ высказать.

Габріэль былъ первый человкъ изъ всхъ знакомыхъ дона Луиса, который слушалъ часами его изліянія, не тяготясь и не считая его сумасшедшимъ. Напротивъ того, замчанія, которыя онъ вставлялъ, прерывая дона Луиса, показывали, что онъ его слушаетъ съ интересомъ. Вс бесды кончались обыкновенно гимнами регента Бетховену, къ которому онъ относился съ благоговніемъ.

– Я любилъ его всю жизнь,- говорилъ регентъ.- Меня воспиталъ монахъ іеронимитъ, который, посл закрытія его монастыря, скитался по міру, преподавая игру на віолончели. Іеронимиты были всегда музыкантами. Вы этого, можетъ быть, не знали, и я не зналъ, какъ и вы, прежде чмъ меня не принялъ подъ свое покровительство монахъ, ставшій для меня настоящимъ отцомъ. Оказывается, что всякій монашескій орденъ выбиралъ въ прежнее время какую-нибудь спеціальность: одни, кажется бенедиктинцы, писали примчанія къ старымъ книгамъ; другіе изготовляли ликеры, иные строили клтки для птицъ. А іеронимиты изучали музыку и каждый игралъ на какомъ-нибудь избираемомъ имъ инструмент. Благодаря имъ въ испанскихъ церквахъ сохранился хоть отчасти музыкальный вкусъ. И какіе они составляли оркестры въ монастыряхъ!… Испанскія дамы очень любили ходить по воскресеньямъ днемъ въ монастырскую часовню, гд собирались отцы, изъ которыхъ почти вс были хорошіе музыканты. Въ то время не существовало иныхъ концертовъ… При ихъ полной обезпеченности и при ихъ любви къ музык, которая была для нихъ къ тому же священнымъ долгомъ, они были, конечно, замчательными артистами. И поэтому, когда изгнали монаховъ изъ монастырей, іеронимиты ничуть не пострадали. Имъ не приходилось служить обдни изъ милости или жить приживалами въ благочестивыхъ семействахъ. Они легко пристраивались органистами или регентами. Ихъ нарасхватъ приглашали къ себ разныя церкви. Нкоторые изъ нихъ, боле смлые, желавшіе видть вблизи музыкальный міръ, который казался имъ какимъ-то волшебнымъ раемъ издали, поступали въ театральные оркестры, путешествовали, добирались до Италіи и такъ преображались, что ихъ едва ли узналъ бы ихъ настоятель.

Къ таковымъ принадлежалъ и мой воспитатель. Что это былъ за человкъ! Онъ былъ добрый христіанинъ, но настолько увлекался музыкой, что почти пересталъ чувствовать себя монахомъ. Когда ему заявили, что скоро вновь откроютъ монастыри, онъ равнодушно пожалъ плечами: его гораздо больше интересовала новая соната… Много словъ этого монаха навсегда врзалось мн въ память. Однажды въ Мадрид, когда я еще былъ совсмъ ребенкомъ, онъ повелъ меня къ знакомымъ ему музыкантамъ, которые играли въ это время только для себя знаменитый Septuor's. Слышали ли вы когда-нибудь это самое свжее и самое прекрасное твореніе Бетховена? Помню моего учителя, когда онъ ушелъ тогда, посл музыки, опустивъ голову, и тащилъ меня за собой; я едва поспвалъ за нимъ, такъ онъ быстро ходилъ своими длинными ногами. Когда мы вернулись домой, онъ пристально посмотрлъ на меня и сказалъ мн какъ взрослому:

– Послушай, Луисъ, и помни мои слова. Есть только одинъ Богъ – Господь нашъ Іисусъ Христосъ и есть два полубога: Галилей и Бетховенъ.

Сказавъ это, донъ-Луисъ любовно посмотрлъ на гипсовый бюстъ глухого музыканта съ печальными глазами и продолжалъ:

– Я не знаю Галилея,- сказалъ онъ.- Знаю только, что это былъ геніальный ученый. Но относительно Бетховена мой учитель ошибся: Бетховенъ – богъ.

Весь дрожа отъ возбужденія посл восторженныхъ гимновъ своему божеству въ музык, донъ-Луисъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат.

– Какъ я вамъ завидую, Габріэль,- говорилъ онъ,- что вы столько здили по свту и слышали много хорошей музыки! Въ особенности въ Париж… вс эти воскресные симфоническіе концерты какое наслажденіе!

– А я запертъ здсь въ собор и вся моя надежда – это когда-нибудь въ большой праздникъ продирижировать какой-нибудь мессой Россини. Мое единственное утшеніе, это читать музыку или разбирать великія музыкальныя произведенія, которыя въ большихъ городахъ столько дураковъ слушають, звая отъ скуки. Здсь, въ этой кип нотъ, у меня есть девять симфоній, написанныхъ несравненнымъ мастеромъ. У меня есть его сонаты, его месса; есть у меня также произведенія Гайдна, Моцарта, Мендельсона даже Вагнера. Я играю ихъ на фисгармоніи, какъ могу. Но вдь это то же самое, что разсказывать глухому о рисунк и краскахъ картины.

Онъ разсказывалъ съ упоеніемъ о выпавшемъ на его допю, годъ тому назадъ, счастьи: кардиналъ-архіепископъ послалъ его въ Мадридъ для участія въ конкурс органистовъ.

– Это была самая счастливая недля въ моей жизни, Габріэль!- говорилъ онъ.- Я одлся въ платье одного зкакомаго скрипача и пошелъ въ Teatro Real слушать "Валькирію", а потомъ ходилъ въ симфоническіе концерты, слышалъ "Девятую симфонію" Бетховена. На меня музыка производитъ странное дйствіе. Она вызываетъ виднія разныхъ пейзажей – моря, котораго я никогда не видлъ, а иногда лсовъ или зеленыхъ пуговъ съ пасущимися стадами. Когда я разсказываю объ этомъ здсь въ собор, вс думаютъ, что я – сумасшедшій. Но вы, Габріэль, понимаете меня. Когда я слушаю Шуберта, я точно вижу передъ собой влюбленныхъ, вздыхающихъ подъ липами; нкоторые французскіе композиторы вызываютъ у меня образы дамъ, гуляющихъ среди цвтовъ… Особенно яркія виднія вызываетъ во мн "Девятая симфонія". Когда я слушаю "Скерцо", мн кажется, что Господь Богъ и его святые ушли куда-то на прогулку и оставили небесныя селенія въ полномъ распоряженіи ангеловъ. И небесная дтвора прыгаетъ съ облака на облако, подбираетъ внки цвтовъ, забытые святыми, и, отрывая лепестки, бросаетъ ихъ на землю. Потомъ, одинъ открываетъ резервуаръ съ дождемъ, и воды небесныя проливаются на землю; другой отпираетъ громъ; удары его пугаютъ дтвору и обращаютъ ихъ въ бгство. А "Адажіо"!… Можно ли представить себ нчто боле нжное, боле сладостные звуки любви? Никто на земл не умлъ такъ безгранично нжно любить… Слушая "Адажіо", я представляю себ фрески съ миологическими сюжетами, вижу прекрасныя блыя тла съ нжными линіями. вижу Венеру, которую ласкаетъ Аполлонъ на розовыхъ облакахъ при золотистомъ свт зари.