Рю Мураками - Экстаз

— Здесь не занято? — спросил один из них.

Оба были примерно одного возраста. Я не знал, что делать, и промолчал.

— Мы социальные работники города Нью-Йорка, — продолжил все тот же, сунув мне под нос свое удостоверение.

Они сели за мой стол. Тот, который носил кардиган, был с бородой.

— Вы только что говорили с неким Ямой, — сказал он, медленно и как можно четче проговаривая каждое слово, чтобы я лучше понял его английский. — Мы следили за вами из машины. Вы его друг?

Я покачал головой:

— Я не знал, что его зовут Яма. Я просто проходил мимо, и он попросил у меня аспирина. Аспирина у меня не оказалось, но так как я увидел, что он японец, то решил немного поговорить с ним, — стал объяснять я.

— Все это очень досадно, — сказал другой, в плаще. — Мы работаем на муниципальную службу Нью-Йорка, бюджет небольшой, а этот Яма три дня назад сбежал из больницы. Никто не может долго продержаться на улице. В этом квартале всего где-то между пятью и двадцатью тысячами бомжей. Не слишком радужная картина. Девяносто процентов — американцы. У беженцев и иммигрантов жизнь тоже не сахар, однако они могут рассчитывать на свои общины, они помогают друг другу, и вы не встретите ни одного русского, китайского или корейского бомжа. А вот японцев — полно! И все эти японцы довольно молоды! Иногда они сбегают в Канаду или в Мексику. В основном это люди, которые проводят время на дискотеках и перебиваются случайными заработками, а потом вдруг, понимаете ли, бросают все без видимых причин, и для тех, кому не повезет быть депортированными, начинается настоящий кошмар. Они колются, мало-помалу теряют всех своих друзей и становятся психологически очень уязвимыми, до такой степени, что порой им трудно вспомнить, кто они такие. Когда такое случается с корейцами, правда, очень редко, то их сразу подбирают здешние корейские больницы или отправляют на лечение в свою страну, действует система взаимопомощи, и консульские власти очень расторопны, тогда как японская община почти ничего не предпринимает. Через неделю Ямы, вероятно, уже не будет в живых. Ты знаешь, кто такой Язаки, не так ли?

Я кивнул, однако это был вопрос, который я сам хотел бы им задать.

Кто он такой, этот Язаки? Мы несколько раз разговаривали с ним, но так почти ничего и не узнали. Даже эти парни, которые занимаются клошарами, ничего не знают. Он сказал нам, что он писатель и находится здесь для сбора материала. У него есть действующая виза, место жительства, серьезные банковские поручительства, и он никогда не попадается с большим количеством наркоты при себе. Мы ничего не можем предпринять против него, — объясняли они мне, и тот, что в плаще, вдруг грохнул кулаком по столу. — Ты тоже, сделай милость, хватит здесь околачиваться! — заорал он, весь пунцовый от злости. — Усек? Есть настоящие бомжи, а есть такие, которым это просто нравится Все вы, японцы, черт бы вас побрал!

Человек в плаще начинал терять терпение, и другой, в кардигане, пытался его успокоить, положив ему руку на плечо.

— Не принимайте нас за идиотов! — сказал он, глядя мне прямо в глаза.

Я с трудом понимал, что он мне говорил. «Как я могу принимать вас за идиотов, когда я сам уже почти свихнулся», — хотел было объяснить я им по-английски, но так ничего и не смог сказать, в голове у меня все перемешалось, тело онемело, и я чувствовал лишь, как пот струится у меня под лопатками. Они долго смотрели на меня в упор. Тот, что в кардигане, глубоко вздохнул и встал:

— Тебе бы лучше подучить английский, если собираешься остаться в Штатах, — прибавил он уже спокойно.

— Нет, нам вас, японцев, никогда не понять; и вы тоже, хватит принимать нас за идиотов, — сказал человек в плаще, обращаясь уже к шайке петушков и старику, — а не то лишитесь своей синей карточки, поняли?

Они вышли из кафе. Альбинос немного погодя подошел к моему столу, чтобы забрать пустую банку из-под колы. Он объяснил мне, хоть я его и не спрашивал, что синяя карточка давала возможность найти приют в социальном секторе. Яму, этого японца, который говорил с акцентом кансаи, доставали эти банды хулиганов, которые не гнушались выбить тебе зубы, чтобы потом заставить сосать у них, однако обстановка, царившая в этом месте, была на удивление спокойной. Я не ощутил никакой, даже скрытой, угрозы в этом баре. То же касалось и меня самого. Никто из находившихся здесь не имел, вероятно, физических сил насиловать, вообще никаких сил на что бы то ни было: ни громко говорить, ни испытывать желание, ни выпивать, ни отправиться куда-нибудь, ни трахать мужчину или женщину, лизать ее ступни, напряженный стоячий член… я не ощущал здесь ничего, кроме слабого желания, веющего над телами, лишенными воли, над обезличенным скоплением половых органов. Взглянув в окно, я заметил нескольких бомжей, притулившихся на скамье или стоявших, прислонясь спиной к фасаду здания напротив. Мне тоже уже ничего не хотелось, кроме постели, свободного времени и вульвы какой-нибудь женщины. Вот все, что мне было нужно. Я хотел исчезнуть. Не умереть, нет. Просто убрать границу между собой и остальным миром, между внутренним и внешним. А это не одно и то же. И это желание напоминало то, что я испытал перед Кейко Катаокой, когда мне захотелось кинуться к ее ногам, когда я был готов отказаться от собственной гордости или собственной личности, сделать нечто невообразимое в обычных условиях, когда мне захотелось раздеться донага, расцарапать себе член, лизать, тереться щеками о ковер. Я вдруг возненавидел себя, я не мог больше себя выносить. Неужели я все еще испытывал это желание? Вот здесь, сидя на этом стуле, с пластиковым стаканчиком кока-колы в руке, глупо улыбаясь, встречая глазами взгляд другого клиента. Даже такое простое движение причиняло мне боль; я сильно вспотел. И еще мне хотелось послать все. отказаться от себя. Должно быть, этого было достаточно, чтобы я резко поднялся и, рыдая, начал раздеваться. «Этого собственного образа, на котором ты остановил свой выбор», — сказала Кейко Катаока, и именно об этом я сказал тогда Язаки, давая ему ответ по поводу уха Ван Гога.

Язаки, казалось, не собирался появляться. Я выпил две колы. Солнце начало клониться к закату, и косые лучи проникали теперь в окна бара, рисуя на стенах длинные тени. Я перешел на пиво. Выпил два «Миллер Лайт». Язаки все еще не появлялся. Я несколько раз отправлялся в уборную взглянуть в осколки разбитого зеркала на свое лицо. На нем ясно был написан стыд. «Ну же, скажи, скажи честно, чего ты здесь дожидаешься?» — спросил я у этого изможденного лица. «Кокаина», — ответило мне оно. «В таком темпе я больше месяца не продержусь и скоро стану таким же, как тот японец, который подозвал меня, который не мог удержаться, чтобы не мочиться под себя», — подумал я. Причем мысль эта не была для меня мучительна, она меня угнетала. В третий раз, когда я спустился в уборную, там уже сидел какой-то человек на крышке унитаза, со спущенными штанами, и мастурбировал. Мы переглянулись, но он, не останавливаясь, продолжал тискать себя. Уже выйдя из уборной, я внезапно осознал, что завидую ему.