Эльфрида Елинек - Дети мёртвых

Эта вода нарвалась на драку. Но по ней незаметно. Как ни боялась Карин погружения в эту Другую и погружения вместе с ней, в последнее мгновение, поскольку свет отвернулся от поверхности воды, она поняла с несомненной уверенностью, что она себя, в конечном счёте, потеряла в исчезновении Другой. Она ещё пытается запрыгнуть в последний вздох вагона утопающей, сделать его собственным дыханием, последней памятью о себе самой, поскольку, может, никто, кроме матери, о ней и не вспомнит. Этот обмен бессловесными, а также недооценёнными товарами не состоялся. Чужая женщина затонула, исчезла, и Карин, кораблик, одновременно оттолкнулась от берега, который ей больше незнаком, её влекут другие берега, которые она знает ещё меньше, чем себя, они могут оказаться где угодно. Вот и уплывает её шкурка, воздух какое-то время кипит, поскольку тут женщина с волнами химической завивки светло-золотистого цвета (как прелестно, да даже и лестно это сравнение с водой!) больше не выдерживает в своей засаде, поскольку отдающие синевой тени больше не хотят оставаться на веках женщины на одной фотографии и теперь примыкают к нам, пристёгнутым ремнями к крыше одной машины скорой помощи. Вильдбах бушует. Там ходят женщины. Там ходят также двое мужчин. Это существа, которые прибыли сюда в ящике Пандоры. Мы их не знаем, и их заказ на бронирование комнат в отеле, кажется, тоже не дошёл до ресепшен. Видно, что под мостом лежит сорвавшаяся женщина, эй, hollodrio, кто это там сложил нашу тирольскую песню, а потом развалил и просто вывалил в лесу?

На разбившуюся Карин смотрят вниз с высоты моста, как будто её уже забрали с игрового поля, а ведь она была всего лишь запасным игроком и всегда только ждала своего выхода. Наша вода немного поскулит в последний раз, как животное, у которого отняли еду, а потом снова стихнет. Всё-таки этот оригинал, эта Карин-один, слышит под дребезгами воды, как внизу, глубоко под ней, человеческая масса, человеческий массив, более обширный, чем Снежные Альпы, хочет под покровом темноты выйти из этого Диснейленда наверх, — масса, которая не поддаётся постижению умом. Карин отчаянно просит, чтобы её не забыли или, по крайней мере, не дали захватить этому восстанию масс, этой грозной силе. Она, Карин, не позволит нести себя на руках! Двое глаз тем не менее уже прочно прикованы к ней — фары огромной машины, которая, наполнившись другими путешественниками, хочет отправиться в путь. Вот она захлопывается, туристы на мосту кричат, машут, жестикулируют, артикулируют, поскольку над ними громыхает взмах невидимого крыла, чуть не срывая у них с головы волосы. Надвигается буря. Мы бредём оттуда, держа в пакетах высоко над головой то, что с трудом сумели приберечь, по необозримому отвалу очков и челюстей, которые были вырваны у человечества, которое надолго зазевалось. Как будто вся гора оторвалась от берега, схватила Карин в углубление, обыскала на наличие исчезнувшего Я, не нашла ничего, кроме осклизлых водорослей и древних прелых листьев, в промежуточном пространстве не нашарила ничего, кроме ледяной воды, и застыла, как лошадь, которой вогнали в задний проход кусок железа, чтобы она смирно позировала палачу. Карин неподвижно ждёт своего исчезновения, которое годами провозвещалось ей в мелочах, в небрежности, какую все допускали по отношению к ней, — всё учтено, и ничто не забыто. Теперь это значит найти запасной выход из себя, чтобы тоже шагнуть в воду, — кто знает, как долго ещё продлится время? Или она, Карин, уже выбрала выход и теперь лежит там, внизу, лопнувшая, рядом со своими кишкамиОТГочему её существование снова и снова требует забвения, когда оно могло бы потребовать хорошего красного вина или двойного фруктового ликёра?

Двойница исчезла, но всё-таки она задела Карин и уже внесена в водительское штрафное свидетельство машины Карин, которое теперь на материнском поводке ведёт вниз, и там Карин будет задержана. Может, из этого что-нибудь и выйдет, но тоже не будет любимо. Те, кого мы любим, позволяют себе решительно много лишнего, разве я не права? Карин бредёт сама в себе по пояс к берегу. Её вид снова может быть исчерпан. Коккер-спаниель, бесхитростный, как спящий младенец, золотой, как листва перед тем, как опасть, звонко лает вниз, взыскуя внимания дачницы. Там ведь лежит госпожа Френцель, мы спешим за ней. Сытое животное ненасытно скачет вокруг, показывая дорогу, которую и так все видят. Голоса громко стрекочут, как вертолёты, являя собой негатив к этому позитивно настроенному животному. Что, госпояса Френцель сорвалась? Так прямо и рухнула? Вот это сенсация. Издалека множатся крики жизни, мы слышим, как они дают справки о привычках и обычаях избалованной собаки. Карин сорвалась вниз, но теперь она снова пытается встать на четвереньки, слава богу. Несколько взволнованных женщин, подоткнув подолы, следуя порывам светломастного животного, спускаются по узкой тропинке к сорвавшейся женщине. Быть животным — это значит погибнуть от ласк и потом возродиться в бесчисленных плюшевых версиях, собака с тявканьем прыгает вперёд. Женщины сползают, карабкаются вниз, они машут руками и восклицают, запутавшись в верёвках своих речей, как Лаокоон в своих сыновьях. Наша Карин снова вернулась домой, только не знает, откуда и всколькером. К ней старательно подлизывается белокурая бестия, тщетно, как и каждый день. Госпожа Френцель рассеянно гладит голову этого друга чужого человека, сама же она и себе-то чужая. Она выпрямляется с болью во всех конечностях, на неё налетают, расспрашивают, рукописно описывают. Только теперь, с сильным запозданием во времени, она слышит инфернальный лай собаки и треплет голову, которая её облаивает. Её подхватывают под руки, но она стряхивает с себя опорных кариатид, как во сне. Она может идти сама, хоть и с трудом, она лишь спустя несколько секунд замечает, что уже поднимается в гору, отпускные знакомые за ней, начеку, чтобы подхватить её, если она захочет куда-то в другое место, а не туда, куда ей положено. Карин Френцель взбирается вверх по склону, шум горного потока остаётся позади, и скоро она снова присоединяется к группе людей, которые так о ней беспокоились. Ястреб не управился бы скорее и получил бы за это немного мяса, омрачённый целым лесом.

ВЗГЛЯД, СПОТЫКАЯСЬ, ПОДНИМАЕТСЯ на ноги и видит, как люди с криками выпадают из последовательности «Всему своё время» — собрание жильцов, которые мать родную не узнают и поэтому своё чёртово семя носят на руках, — падшие ангелы, которые теперь с трудом выкарабкиваются и заливной щучкой выпрыгивают из-под стеклянного колпака. Стая осколков опускается в замедленной съёмке, кучка на полу: комната дышит! Комната надышаться не может молодой девушкой, которая снаружи, в коридоре, нагнулась к замочной скважине. Это немного рискованно — ломиться в чужую комнату, но риск — благородное вложение, когда в сберкассе собственного тела царит отлив, то есть когда там не накопилось никаких отложений. Гудрун Бихлер рискует лишь взглядом в комнату, про которую ей известно, что это её комната, и она видит сама себя, маленькую католическую вкладчицу из воцерковлённой молодёжи, и конкретно она видит, как кто-то у неё как раз чего-то берёт, штурмом берёт её высоту, её лыжную горку для начинающих, чтобы взволнованно на ней раскачиваться туда-сюда. Кто-то резко втачивал ей края. Снег сыплет, вырастает в несдвигаемый сугроб венерина холма. Волосы Гудрун взлетают вверх, подхваченные внезапным порывом ветра. Робкое чувство сползает с неё сквозь замочную скважину в комнату, где Нечто, без её долевого участия, будто руками робота, по велению впаренных ему честнословных журналов, при помощи пульта, неистово роется в природе Гудрун. Как будто грозу можно взять голыми руками. Как будто Гудрун одним только голым пребыванием там, снаружи, может развязать потоп бытия, которому ведь надо куда-то утекать, и она, нормальная молодая женщина, врывается в комнату, нашпигованная громоздкими тюками чувств, которые ей всё ещё дороги, хоть она и купила их из вторых или третьих рук. Эти естественные страхи. И как только им удаётся, на последнем издыхании, добраться до женщин, да ещё с таким опозданием? Мягкое приземление натыкается на жёсткое мясо, обложенное твёрдой пошлиной, законсервированное под постоянный процент и сберегательное. Что могут выбить из её ног мокрые прутья? Хотят их выставить в благоприятном свете? Безразмерные люди в мини-юбках! Разнашивающие себя, как новые, модные элементарные частицы одежды или обуви. Каждую секунду можно воспылать краснотой и потом свалиться. Лучшие умы, на которые вместо абажура нахлобучены квазирогожные юбочки, чтобы лучше оттенить светильник разума и чтобы господа могли прочитать в своих сберкнижках, сколько они смогли оторвать от себя. И что может поделать молодой господин председатель партии против так называемой элиты, если он и сам порой паренёк себе на уме? Вот и женская натура Гудрун возмущается, чувствительная, нежная, снежная, просто колоссальная гора, все её знают или читали о ней, никто не хочет вникнуть в неё, чтобы поправить, все так и норовят на неё залезть, и, как в солнечное утро, да, как в сегодняшнее солнечное утро, на ней нет ни накидки из дымчатой вуали, ни эластичного теста на хот-догах её ног. Немедленно в укрытие!