Агустин Гомес-Аркос - Ана Пауча

Служитель в синей форме — верно, важная птица, думает Ана-нет, — величественным жестом подает знак. Вода течет, журча, как ручей, устремляется на дно бассейна, медленно наполняет его. Оба собачьих глаза, и пораженный бельмом и здоровый, смотрят в одну точку, словно молят о жизни. Сантиметр за сантиметром вода поднимается. Собака теряет под ногами опору, едва-едва перебирает усталыми лапами, пытается плыть. Каждая секунда чуточку приближает ее к хозяйке. Тяжело дыша, она не спускает с нее глаз, просовывает голову между прутьями решетки. Вода, этот прозрачный палач, поднимается неторопливо, как бы сознавая силу своего психологического воздействия. Она уже покрывает решетку. Над водой видна только собачья морда. Ана Пауча тоже неотрывно смотрит на нее. Собака пытается вдохнуть последний глоток воздуха, последнюю порцию кислорода, она вовсю работает лапами, борется с этим текущим врагом, который поглощает ее, покрывает своим колышущимся зеркалом. Она задыхается, яростно бьется о решетку, вскидывая над водой лапы. Потом, как бы одурманенная сном, успокаивается и, будто опавший лист, опускается на дно бассейна. Перед глазами Аны Паучи все еще стоит ее взгляд.

Служитель говорит:

— Кончено.

Ана Пауча уходит. Она не возвращается в заброшенный дом. Сгорбившись над своим узелком, она в одиночестве покидает этот город-кладбище.

Железная дорога. Ана Пауча продолжает свой путь под палящим июльским солнцем, которое словно застыло в зените. Больше чем когда-либо Ана-одинокая. Ана-усталая. В памяти произошел какой-то сбой: ее одолевают ясные картины воспоминаний, но они какие-то разрозненные, вырванные, как и сама Ана-нет, из привычной обстановки. Словно забытые и неожиданно найденные пожелтевшие фотографии. Ощущение легкости в теле в ее первую брачную ночь. Малыш, взлетающий к небу в руках отца. (Это Хуан, ее первенец, он уже понимал слово «папа», которое фейерверком вспыхивало вокруг его головки.) Продырявленная лодка, изъеденная упрямо наступающим песком. Письма, ежегодно приходившие ко дню ее рождения, которые каждый раз разрывали одни и те же дрожащие руки. Сдобный, очень сладкий хлебец с миндалем и анисом (пирожное, утверждает она), который поднимается и медленно покрывается золотистой корочкой в жаркой печи. Труп девушки, на губах которой она, Ана, увидела улыбку. Собака под железной решеткой с устремленным в небытие глазом, закрытым бельмом…

Ноги обернуты в тряпье, в руках ставший словно свинцовым узелок, голова, повязанная черным платком побежденной воительницы, опущена — кажется, будто Ана Пауча идет против ветра, — глаза сухи, в них отражаются лишь шпалы да заляпанный мазутом щебень.

Свисток паровоза перекатывается через холмы, скользит по рельсам, пробегает по металлическим щитам, предупреждающим о всякого рода опасностях на этом участке дороги: поворот, спуск, переезд, разъезд… Не оглядываясь, Ана неторопливо сходит с рельсов, она хочет узнать, неужто это вопящее чудовище и впрямь настолько быстрое, что может решить ее судьбу: поглотить или позволить идти дальше.

Она не замечает больше ни овечьих отар, ни пастуха, неподвижно сидящего в тени скалы, ни двух орлов, что парят над горными хребтами, не спуская взгляда с сосущего матку ягненка, ни речки, что течет под мостом и кажется совсем тоненькой ниточкой (серебряной ниточкой, читал когда-то в книгах малыш). Она не замечает больше ни многочисленных косарей с поблескивающими на солнце косами, ни тянущихся на ток нагруженных снопами мулов и их погонщиков в глубоко надвинутых соломенных шляпах, согнувшихся в три погибели почерневших сборщиц колосков, словно слившихся со своими корзинками из альбааки, которые они старательно наполняют, ни обгоревших на солнце детей, что приносят работающим кувшины с водой. Она не замечает ничего. Упрямая усталость, она идет вперед, приближается к Северу, к своему сыну, к своей смерти. Для нее не существует иного пейзажа, кроме того, что навеки запечатлелся в ее памяти.

Похожие одна на другую деревушки, вехами стоящие вдоль железной дороги, поезда оставляют за собой в мгновенье ока, а Ане Пауче приходиться шагать день-деньской, чтобы миновать их, даже она заставляет себя спать меньше восьми часов, реже отдыхать в тени насыпи. В деревне она покупает две соленые сардины (это дешевле, чем сало), краюшку хлеба, коробок спичек и идет дальше. Она уже не позволяет себе купить яблоко, апельсин, гроздь винограда. Обмывая покойников, больших сбережений не сделаешь. Конечно, она старается есть поменьше, ровно столько, чтобы держаться на ногах. Но позволить себе умереть от голода она не может, никак не может. Ее ждет сын. Малыш.

Нищета, которой, видно, нравится ее общество, снова уводит ее от железной дороги, толкает к городу скототорговцев.

Город крупный, раскинувшийся в самом сердце Ламанчи, с украшающими его дворцами, со средневековыми внутренними двориками, город такой же древний, как и разъеденный временами имена, высоко вознесенные высеченными в камне гербами, венчающими порталы. Город, в котором широкие проспекты прячутся в густой листве платанов и сумраке аркад. Город, окутанный тишиной, где элегантные кошечки в блестящих мехах прогуливаются под острыми стрелами солнечных лучей, проникающими сквозь зеленый свод. Город, не раз слышавший победный клич конкистадоров, отзвук легендарного крика, крика-призрака, что ночами бродит по уличным закоулкам, приносимого равнинным ветром, который пробуждается только в полночь: ветром-духом. Испанский город, инкрустированный церквами, как ценное дерево инкрустируют слоновой костью. Город — мечта нищих.

Под византийским порталом церкви Богоматери Семи Побед Ана Пауча протягивает руку, чтобы попросить милостыню. Впервые в жизни. Ей уже перевалило за семьдесят пять. Она худа. Она вся ссохлась, словно высушенная морским ветром рыба. Она бедна. Безвестна. Она потеряла в войне (у нее на родине, когда речь идет о погибшем на лове рыбаке, говорят в море) мужа и двух сыновей. Педро, Хуана и Хосе. Она идет на Север, чтобы навсегда проститься с сыном, с малышом, по имени Хесус, пожизненно заключенным войной в далекую тюрьму. В дороге она потратила на еду все свои скудные сбережения. У нее была собака. Собаки больше нет. Она одна.

Рука, которую она протягивает за подаянием, не ее рука. Обласканная сильными руками мужа, Ана Пауча дала миру еще три пары рук, тоже сильных, которые всегда сумели бы дать ей кусок хлеба, заработанный честным трудом, снабдить ее необходимыми деньгами, чтобы у нее были огонь в очаге и обувь, постель на ночь безоблачная жизнь. Но война обрубила эти чудесные мужские руки. Рука, которую она сейчас протягивает, пересажена ей войной. Гордая Ана-нет душой не нищенка. Если б война не лишила ее тех рук, она бы до сих пор плела сети для своих рыбаков. Война — это Север. И у нее, Аны Паучи, есть законная потребность погладить в последний раз щеки своего малыша.