Иван Аксенов - Готы

Приходил к ней. Целовала, пускала в квартиру. Поила чаем и говорила:

— Скоро — поедем.

— Куда? — спрашивал.

— Ты же сказал — тебе всё равно, где встречать?

— Ну да…

— Так поедем, куда я захочу!

— Хорошо, — соглашался. — Выпить-то есть?

Демонстрировала ему — бутылку шампанского с красивой этикеткой, сообщала:

— Красное.

— Годится, — кивал Благодатский, закуривал и дожидался отправления. После отбытия соседок, справлявших на стороне, — успевали наскоро совокупиться.

Выходили из дому поздно: в больших ботинках, в тяжелых черных пальто и с распущенными волосами — шли к автобусной остановке. Добирались до станции метрополитена и ехали — до другой станции.

— Это же — «Семеновская»! — удивлялся Благодатский.

— Ну да, «Семеновская», — соглашалась, держала его за руку и влезала вместе с ним — в трамвай. — Тебя удивляет, удивляет?

— Да нет, не очень… — отвечал, но — не мог до конца поверить, что — будет встречать новый год — на кладбище. Сомневался до тех пор, пока в начале кладбищенского забора подъезжавший к остановке трамвай не тормозил привычно, останавливаясь на несколько секунд: звала тогда — на выход.

«Ни хуя себе — праздник!» — поражался Благодатский, насмотревшийся дорогой сквозь окно — ярких вывесок-поздравлений, вырванных из черноты предянварской ночи и бросавшихся в глаза.

Выходили и шли вдоль рельсов и краснокирпичного забора — держась за руки. Не задерживались возле прочно закрытого основного входа — направлялись к углу забора с приставленной к нему крупной железякой: по ней легко взбирались и спускались на возлемогильную лавочку: поддерживал Благодатский её — за руку, помогал не оступаться на скользких поверхностях.

Закуривали и шли по кладбищу. Говорила:

— Ты хотел — чтобы мы вдвоем были, так вот: дома в соседних квартирах люди, а тут ни души и тихо!

— Отличная идея, — соглашался Благодатский. — И не слишком холодно. А потом — возьмем мотор, и — домой, в теплую постель?

— Конечно…

Там, где проходили они, оставались следы ног, а кругом — высились из ярко-белого — черные деревья, кресты и каменные ангелы с шапками снега на головах. На центральной аллее горели фонари и искристо блестело всё, политое их ярким в темноте зимней ночи — свете.

Добирались до художников, останавливались там. Смотрели на часы: оставалось немногим более десяти минут до начала нового дня, года и месяца. В ожидании — ставили шампанское в сугроб, обнимались и целовались: сближаясь телами сохраняли тепло и делали приятное друг другу.

Когда подходило время и догоняла минутная стрелка часовую — без слов и поздравлений откупоривали шампанское, только выругивался Благодатский:

— Блядь! — из-за того, что — теплое и неаккуратно вынутое из сугроба, выстреливало оно неожиданно темно-розовой пеной, щедро поливая снег ближайшей могилы. Попадало несколько капель — на надгробие.

Смеялась и подставляла язык под бившую из горла бутылки струю: когда прекращалась — пили по очереди: не имея специальной посуды — просто лили в рот. Радостно дымили первыми в наступившем году сигаретами.

И почти сразу вслед за этим просыпались вдруг с темного неба легкие снежинки: делалось еще теплее и совсем не хотелось никуда уезжать. Гуляли тогда среди могил, разглядывали украшенное и спрятанное зимой. Находили могилу с большой гранитной площадкой формы квадрата: блестела от ровной простыни снега: звала зайти. Заходили и оказывались словно в маленькой комнате, стенами которой служили могильные ограды и деревья, а крышей — небо.

— А давай — танцевать! — предлагал вдруг.

— Давай, — соглашалась.

Они брались за руки и танцевали что-то безумное, похожее на вальс, но — без ритма и без музыки: прислушивались только к гулким стукам собственных сердец и скрипу снега между подошвами и гранитом. А с высокого черного неба сыпались на них хрупкие снежинки и спокойно смотрели холодные острые звезды.

Благодатский совсем почти забывал о своем серьезном замысле, спокойно и радостно встречал весну и провожал ее месяцы: первый и второй. Солнце за то время успевало совершенно растопить снег, грязными асфальтами убежавший в сточные канавы. Нагревало постепенно деревья, из ветвей которых возникали почки, готовые разрываться листьями. А вместе с ними принимались тянуться вверх и разрастаться — дни: делались все дольше, все теплее. Откусывали постепенно кусочки у темных ночей, не боялись приближаться к ним так близко, что — не выдерживали и тоже светлели и нагревались.

Благодатский все чаще пребывал вне дома: гулял по улицам и кладбищу: один, с ней, с Неумержицким и Леопардовым. Оказывался в помещениях только совсем поздними часами и тогда — совокуплялся, читал и размышлял о различных предметах.

Одним днем — напоминал ему Неумержицкий о давнем намерении. Говорил:

— Что, зассал могилу раскапывать? Ничего удивительного: хуйню какую-то придумал… Что, вечером гуляем?

— Ничего я не зассал! — возмущался. — Выжидал просто: когда станет тепло и светло, теперь вот скоро уже… Да, хули тянуть! Сегодня домой уезжаю, и пока не сделаю — не вернусь!

— Что ж, прощаемся на веки… — ржал Неумержицкий. — Не забывай обо мне — там, в родном ауле!

— В каком еще на хуй — ауле… Через три дня максимум возвращусь с победой, вот увидишь. Мы с тобой еще коньяка из черепа выпьем, по любому — выпьем!

— Свежо предание, да верится с трудом, — не верил и качал головой. — Смотри — не вляпайся: попадешь там на ментов или еще на какую поебень…

— Да уж это я постараюсь, постараюсь! — соглашался Благодатский и собирался ехать домой.

Ехал. Сидел в автобусе и наблюдал за долгой, тянувшейся многие километры дорогой. Видел в окно разное: в одном месте — клали асфальт: ссыпали и раскатывали горячую черную массу рабочие в оранжевых униформах, все как один — ближние иностранцы, темные и грязные. В другом — они же: вычищали из кюветов застоявшийся послезимний мусор, сваливали его на тачки. Вывозили куда-то. Тут и там виднелись среди деревьев и домов вдоль дороги — небольшие заведения, торговавшие сомнительной пищей — восточного характера и невысоких цен. Замечал на дверях такого — лист бумаги с надписью: «Кафе закрыт». «Вот блядь, чурки ебаные!» — думал Благодатский. — «Даже написать ни хуя по-русски не могут, а лезут во все дыры. Поубивал бы пидоров! И ощущение такое, что наши — работать совсем уже не могут: могут только водку пить… И рулящие этими работами — хороши: я скорее бы ноги переломал, а — нашел бы русских непьющих мужиков, чем взял хачей! Суки наглые, лезут и лезут, тащат один другого: Узбекское царство, блядь!»

Приезжал домой — вечером и проводил его вместе с родителями. Радовались неожиданному прибытию: расспрашивали, хвалили успехи учебы. Суетились на кухне. С удовольствием просиживал так до глубокой ночи: повествуя родителям о своем существовании и расспрашивая — про их. Говорил то, что считал необходимым сказать, и скрывал все прочее: понимал, что несмотря на родственность и схожесть черт характера — существенно различаются с родителями: не смогли бы по достоинству оценить многие странные и небезопасные увлечения сына. Ложился спать и засыпал с тем, чтобы встать утром рано и отправиться на разведку. Во сне — видел невысокие старые дома небольшого города, в котором родился, вырос и так мало бывал последним временем.