Огюстен Берроуз - Бегом с ножницами

Вот так я целыми неделями болтался у матери. Иногда даже присутствовал на поэтических семинарах, которые она устраивала для лесбиянок в собственной гостиной. Мне нравилось сидеть на потертом ковре, лениво потягивая пепси, и слушать, как растолстевшие дамочки с ко-роткими мужскими стрижками читают стихи о ранах, которые никогда не перестанут кровоточить, о собственном богатом воображении и о полнолунии.

В это время мама лихорадочно трудилась над новой поэмой. Она называлась «Мне приснилась золотая цифра пять». Поначалу работа над поэмой происходила в дневные часы, а вечера поэтесса проводила со своей любовницей, поедая сандвичи с огурцами и спаржей и сплетничая о докторе Финче, его домашних и пациентах.

Потом я начал замечать, что глаза матери меняются. Зрачки расширились, и от этого взгляд казался-темнее.

Я разволновался настолько, что даже предупредил доктора:

— По-моему, у мамы назревает новый психический срыв.

Он ответил лишь, что я чересчур чувствителен, и он лично уверен, что срывы ей больше не грозят.

Словно коза или собака, умеющие предугадывать землетрясение, я всегда чувствовал приближение маминого безумия. Речь ее убыстрялась, она переставала спать по ночам и начинала есть всякую дрянь, например, свечной воск.

В то лето я почувствовал близящуюся катастрофу, когда мать начала без конца крутить одну и ту же песню — Фрэнки Лэйн, «Ты разбиваешь мое сердце, потому что уходишь». Одновременно ей заприкалывало обклеить кухон-ный стол журнальными вырезками.

— Хочу создать в доме творческую атмосферу, — заявила она. — Эти образы должны окружать меня во время работы.

— Но ведь это всего лишь реклама сигарет, — пытался я ее урезонить.

— Сигареты значат для меня очень много. Они — символ.

— Символ чего?

— Ш-шш, — прервала мать. — Мне нужно слышать биение собственного сердца. — Она провела пальцами по столу, явно что-то разыскивая. — Ты случайно не сидишь на моем клейком карандаше?

Вместе с Дороти в мамин дом пришли отличные диски. Мне нравилось приезжать в Амхерст еще и потому, что там можно было слушать Карлу Бонофф и курить сигарету за сигаретой.

В тот вечер, едва свернув на Дикинсон-стрит, я сразу заметил неладное. Жалюзи в доме оказались подняты, и во всех окнах горел свет. На улице перед домом было светло, как в полдень.

Медленно, ощущая неизбежность страшных событий, я приблизился к двери, открытой настежь.

Во всю мощь стереоколонок распевал Леонард Коэн. Я прошел по коридору и в кухне увидел Дороти. Смеясь, она мазала на хлебцы горчицу.

— Привет! — возбужденно воскликнула Дороти, не в состоянии скрыть истерическое настроение. — Я вот делаю... — От смеха она не могла договорить фразу.

Дверь во двор тоже стояла настежь.

— А где мама?

— Я здесь, — раздался из ванной ее певучий голос.

Я осторожно обошел неуемно хохочущую Дороти и направился на голос. Заглянул в ванную.

Мать расслаблялась в наполненной розовыми пузырьками воде.

Дороти подошла ко мне.

— У твоей мамы случилась небольшая неприятность.

Она разбила в ванне стакан.

Смех матери звучал глубоко и зловеще. Он привел меня в ужас.

— Я истекаю кровью, — сказала она. — Только стакан разбила не я, а Дороти.

Коэн продолжал петь.

Я вышел из ванной, остановился в кухне и вдруг увидел, что на лужайке перед домом что-то блестит. Направился в столовую и там обнаружил, что дверцы буфета распахнуты настежь, а сам буфет совершенно пуст. Я снова пошел к распахнутой двери во двор.

Падавший из окон свет открыл мне поле битвы. Тарелки и блюдца, телевизор, стулья, книги, чашки, вилки, ложки и ножи — все валялось на траве, тускло поблескивая.

— Какого черта вы тут творили? — вне себя закричал я. Меня сразила паника. Все начинается заново, опять случилось самое страшное.

Рядом со мной оказалась Дороти. Она по-прежнему хохотала.

— Мы немножко повеселились.

Ее глаза тоже казались ненормальными. Я понял, что мать не только сошла с ума, но на сей раз прихватила с собой подружку.

— Вы обе совершенно не в себе, — заметил я. Сердце мое бешено стучало; больше всего на свете хотелось повернуться и убежать прочь. А еще лучше не убежать, а убить мать. Лицо горело, словно конфорка плиты, а сам я трясся от ненависти и злобы. Потом, так же внезапно, пришло отупение. Словно на миг приоткрылась дверь, показав ужасные чувства, которые теснились в моей душе, и я немедленно ее захлопнул, не желая знать, что творится внутри. Я жил, словно врач в отделении неотложной помощи. Научился блокировать все эмоции просто для того, чтобы справляться с любой ситуацией, будь то очередное мамино помешательство или смерть кота в бельевой корзине.

Мать вышла из ванной в халате. С нее стекали розовые струйки.

— Это сделала Дороти, — заявила она, прикуривая и показывая сигаретой во двор.

Дороти подскочила и шлепнула мать по руке.

— Неправда, обманщица!

Мать рассмеялась и сказала торжественным тоном мудрой женщины:

— Да, ты.

— Врешь! — жизнерадостно завизжала Дороти. Я сказал:

— Пойду наверх. Нужно кое-что взять.

— Что взять? — Дороти очень хотелось все выяснить.

— Просто кое-что, — сердито огрызнулся я, выскакивая из комнаты и бегом взлетая по лестнице. Тут же набрал номер Хоуп. — Мама снова спятила, и Дороти, кажется, тоже.

В случае кризиса Хоуп была безупречна, впрочем, как и все Финчи. Времени даром она не теряла.

— Сейчас позвоню папе. Следи за ней.

Я повесил трубку и спустился вниз. Мать и Дороти сидели в гостиной. Дороти жгла над пламенем свечи купюру в пятьдесят долларов.

— Что ты делаешь? — в ужасе спросил я.

Ответила мать:

— Она распоряжается собственными деньгами, как хочет. И не суй нос не в свое дело.

Я опустился на диван как можно дальше от Дороти. Мать развалилась в кресле напротив нас. На стене, как раз над ее головой, скалила желтые зубы африканская маска.

Мать не только выглядела совершенно и абсолютно безумной, но, казалось, ей нравится это состояние. Словно она с удовольствием отправила собственный ум на каникулы. Не отрываясь, она смотрела на меня через всю комнату, глубоко затягиваясь и намеренно шумно выдыхая дым.

— Ты выглядишь не совсем нормальной, — заметил я.

Она упрямо склонила голову.

— А я вообще когда-нибудь казалась тебе нормальной?

Когда-нибудь я была той матерью, какую тебе хотелось иметь?

Главное, ее не разозлить.

— Ты хорошая мать, — солгал я. — Просто я за тебя беспокоюсь. Ты сейчас выглядишь немного странно.

Тут на меня набросилась Дороти:

— Ты очень любишь осуждать. Именно из-за таких, как ты, твоей маме настолько тяжело жить. То есть я не хочу сказать, что ты это нарочно, но твое поведение угнетает. — Она повернула над огнем пятьдесят долларов, поджигая другой конец.