Стив Айлетт - Надувной доброволец

— Твои надежды? — спросил он.

— Беспочвенны.

— Пока всё идёт неплохо, в некотором роде. Интерес но только было бы знать этот род. Ползущее отчаяние?

- Да.

— Ясно. Бредём, как лунатики, к завершению жизни, каковая есть, во всех смыслах, просто потеря времени.

— Забей гвоздь в голову, радость.

— И возлюби его, надо думать,

— Естественно. Я не собираюсь резать себе запястье в ледяной пещере и вырезать свои черты на замёрзшем гранате. Надеюсь, и ты не настолько глуп.

— Изучи, что ты знаешь, и забудь, что я объяснил тебе, — сказал демон, — полярности нужны птицам. Но одну оставили посмотреть, сколько ты будешь этим заниматься.

— Чем этим?

— Лаем.

— Достаточно долго, — сказал я, — чтобы знать его цену.

— И сколько, — спросил я, — ты уже живешь в этом состоянии?

— Как должно расползтись пятно, чтобы его уже нельзя было назвать пятном?

Но ответ был, конечно, с самого начала. Меня впихнули в мир измятого, как грецкий орех — они что, не видели, что я не готов? Вываляли в грязи этого века. Мононатриевый глутамат и циничный смех. И, похоже, не было ни малейшего сомнения, что позже я снова буду мёртв, и кости будут торчать небесно-белые. Обречён, как праздничный боров. Костодел.

Не мог поверить, каких действий от меня ожидают. Непрерывно дышать. Говорить с теми, кто обращается ко мне, исключительно потому, что они обращаются ко мне. И это жизнь? Что мне делать с этим лицом и этими ногами — разве что пинать и проклинать встречных?

Дьявол услышал мысли, и его глаза закатились, как цыгане на ярмарку. — Однако — “Я не просил, чтобы меня рождали”.

Классический довод нового черепа.

— Ты поверишь мне, когда я закончу — и даже больше.

— Сильно больше?

— Ну, так и должно быть, правда?

— Давай рассказывай — и пусть это будет прелестно.

— Прелестно? Ладно — вот как всё начиналось.

Красные воспоминания заполнены скорой помощью. Мой отец. Хотя его борода несла отпечаток вековой мудрости и ни одного связного слова. Но он нашёл способ выразить, что человек должен не дёргаться и принять всё, что ему предназначено. Я ударил его так сильно, что он забыл собственное имя и природу наших отношений, в результате я оказался голый и без копья в кармане в городе, о котором на картах даже не упоминается. Враждебные улицы, топорные лица, черпаки в канализаций, клювы в брюхе, повара с хлыстами и свински-вульгарное подглядывание в дымоходы. Я говорил им, что они на ложном пути, они загоготали и вымазали меня дёгтем и соломой, жиром и водорослями, салом и маргарином, прощением и жалостью, и эдаким религиозным чувством очищения и прозрения, какое я не испытывал с детства.

Мешки прогорклого очарования остались в дверях, и каждый знал, что это значит для тех, кто внутри — сопляки собрали его быстрее, чем почтальон успел бы сделать один заход, доставляя тюки в разборочный квартал старухе, которая съела бы их медленно, чавкая, но никогда бы не растолстела. Такой вариант жевательного предприятия в этом городище считается упёртой хернёй.

С легковоспламеняющимися предметами обращаются похожим образом, за исключением той массы, которую суют в глазные впадины тем, кто оставил их, а потом подобрал и сжёг в печи, у которой все собираются, чтобы обогреться. Сами по себе легковоспламеняющиеся предметы идут в реку с прочим мусором.

Мой первый урок на тему смерти был, когда заорал человек у меня под окнами на Войлочной Улице, и я побежал посмотреть — он там душил курицу, и когда я присмотрелся, обнаружил, что причина в том, что у курицы были черты лица этого мужика. Я заорал: “Ну и что, что вы похожи?” — а он так удивился, что убежал, но курицу унёс с собой.

Теперь, годы спустя, я понимаю, что курица на самом деле была всего лишь продолжением его тела, а он, впервые познав весь ужас такого положения, боролся против всего подобия, пытаясь избавиться от протуберанца.

Но тогда я отреагировал, как сопляк-сосунок, коим и был. Не было порядка ни в моих мыслях, ни на моём лице, когда я вошёл в казармы и оседлал сторожевого пса, приведя в возбуждение войска и спровоцировав волну ставок и оскорблений. Я слышал, один человек добавил выражение “святой” перед моим именем — а может, показалось. Надо сказать, это последнее, что мне было нужно во тьме, скажу я тебе.

Иногда в те ранние дни собиралась ярмарка, полная сомнамбулических клоунов, и пожирающих бороду мужиков, и горячих дамочек, флиртующих с собаками и избивающих работников. Один из этих клоунов украл коня, пришлось в него дважды выстрелить, чтобы он притормозил.

И был великан, которого подожгли дети. Когда он сгорел, от него остался беспорядочный скелет с плотской шкуркой и глазами тут и там — и удивительно, как быстро толпа потеряла интерес. Вокруг бесились языки пламени, как я уже говорил, и когда всё закончилось, я думаю, каждый захотел выпить или убить. Заигрывать с опасностью, так это называли.

Юркие собаки покинули место с виной, которую мы, человеческие существа, уже не способны испытывать.

В сквере монахи в клетке вопили самыми пронзительными голосами, пока не убедились, что остались в одиночестве, и тогда ударились в азартные игры. Кто-нибудь должен был сделать что-нибудь практичное. Но я не стал прятаться. Это от тех монахов я узнал про моего первого прародителя, Гибби. Его помнили за то, что он разрубил топором таблицы средневекового учёного — и ещё пытался подманить птиц с деревьев при помощи лука и стрелы.

— Я заставлю их уважать меня, если поможет мне Бог, — сказал он достаточно громко, чтобы Мэр выкрикнул мнение, противоречащее тенденции его действий. Мой предок был столь горд, что спрятал лицо за натянутой тетивой лука, пустил в полёт стрелу — прямо в доброе сердце Мэра. Всё, — и я имею в виду всё, — пошло прахом для его семьи в тёмные дни, последовавшие за этим. Товары терялись в тёмных проходах рядом с домиком Гибби, пока

ему не сообщили, что его привяжут в ветке, и там и оставят.

— Дерево ещё не дало побег, способный меня выдержать, — засмеялся он, тяжело дыша ртом, и умер на следующий день, пытаясь пнуть зевак с большой высоты.

Убийства в ту эпоху были обычным делом — па самом деле куда более обычным, чем сегодня. Доказанные преступления встречались куда реже, потому что чужие имели обыкновение жарить мясо и помещать под своды своих жабр. А попытка выкопать кости порождала только большие груды земли и красномордых, злых землекопов с лопатами и почти сломленным духом. Нет ничего хуже человека, который копал целый день напролёт, а нашёл только собственное отражение в грунтовых водах.

И вот, получив информацию от монахов, я уже готов уйти, но один из них схватил меня за руку, протиснув Своё варёное лицо сквозь прутья.