Стив Айлетт - Надувной доброволец

— Грех и святые дары, первозданный хаос погоды, змеи человеческой крови, наркотики великого мастера, спланированное поколение, бремя цыплят, утром всё, что ненавидит коп, просыпается и собирается толпой, и ни преступления не предпринято, чтобы успокоить ярость воображения. До тебя никто, вот так. И что ты сделал? Увильнул от заграждения фактов, развёл туристов, надул карту, раздвинул горизонт, как запертые на цепь ворота, твоя голова тугая, как внутри бейсбольного мяча, соседи съедены заживо. А те, кто не понимает, те говорят: отшлифуй преимущество, не требуй ничего, выгляди проще, исследуй поражение и рычи общественные поздравления. Суета машет голыми ветвями в чужом саду, на заднем фоне звёзды разгоняются, как племенные мухи. Но мы же знаем правду, а, парень? Тащи лягушек домой и высмаркивай тягучую соплю в собственную мать. Тяжело рань генерала Гранта в лицо, просто для начала. Твоему позвоночнику не нужны компромиссы — скоро ты войдёшь в полосу перманентных противоречий. Обещай мне, парень, что когда покинешь это место, твой план будет лучше, чем раньше.

Это был отвратительный шок, растянувшийся на годы во всех направлениях. Я забыл о нём до последнего мгновения.

Вернулся на следующий день. Морфиновое утро похоже на плащ, знаешь. Но игроков там уже не было. Мазок доллара и механический фонтан. Опустошённые газовые баллоны, покрывшиеся коркой. Приметы отшумевшего веселья, череп, оставленный на батуте.

И я подумал: “Части устаревают, это — капюшон с улыбкой, это — ниппели па машинах, это — норма, кто может её соблюдать?”

Внезапно выпал снег, сохраняя время.

Блеющие диссиденты окружили меня, когда я пытался уйти по тесным улочкам. Я пробился через чешую, дождём летящую из их глаз. Борьба с этим искажением была явно излишней, и я начал спотыкаться, дублёная шкура моего добродушия скручивалась, как бекон. Лихорадочные видения. Вздымающиеся кебабы истекают соусом саше. Таинственные дыры в небесной крыше. Война жуков, лязгающие сяжки. Львиный рык детей. Кишащее небо неуклюжих охранников. Голова разрывается, как гранат.

Доходила молва про шлюху, подрабатывающую чтением судьбы. Ужасные слухи. Рождённые с помощью костепилки. Подвал отвращения. Ни капли слюны. Решил разыскать её.

Держал тонкий нефритовый портрет Ли Освальда в кармашке за каждой щекой. Вот насколько серьёзно я подошёл к вопросу. И она меня не разочаровала. Каждый час сверялась с клоковолосой сморщенной головой на цепочке от часов. Взрывала динамитом рыбу, словно сама придумала эту игру. Нос из цемента. Что само по себе и неплохо, но он никогда не просыхал, и люди сжимали его в форму по собственному выбору, как будто это пластилин. Комната была филигранно отделана клапанами давления, кодексом молитв, плотскими телефонами, бартерными костями, грибовидными мочками ушей и точечными кольями.

— Во-первых, и во-главных, — сказала она. — Знаешь какие-нибудь языки?

— Тьму, — сказал я.

— Один язык.

— И безнравственность, немножко — едва хватает.

— Едва хватает безнравственности, — пробурчала она, записывая. — Отлично. Теперь возьми этот кинжал, закрой глаза и коснись носа.

— Кинжалом?

— Именно. Хорошо, очень хорошо. Вот платок. Ты когда-нибудь ел тапира?

— Тапира — нет…

— Уверяю, вкус отменный.

— Ясно.

— И как мы себя развлекаем? Гордо несём бремя алкоголя и изгоняем антагонистов из пустого воздуха, без сомнения.

— Как ты узнала?

— Я всё знаю. У меня есть проклятая пирексовая репродукция твоей задницы под колоколом в другой комнате.

— Прошу прощения?

— Гордость дома. Сразу после бумагорезательной машины.

- Да?

— Вернёмся к делам нашим скорбным, бодрячок.

Сколько ты знаешь о мире?

— Я считаю, что собаки большие, их чашки и чайные штуки — тоже.

— Хорошо, для начала ничуть не хуже других вариантов. Когда я была ребёнком, меня не могли и за уши оттащить от крови. Но люди взрослеют. Газ раздувает руки, и просыпается самоуверенность. Браслеты разделили меня и иссушили моё время — я подобна дереву, проигрывающему дуэль с дождём. Успокоенная каминным трофеем из панциря честолюбия. Ты знаешь, чего я до сих пор планирую добиться?

Я покачал головой.

— Всё вокруг станет съедобным — потому что я так сделаю. Мне не понадобится ничего сложнее совочка, заигрывающего барсука, десяти навыков, которыми я не обладаю, басни, прочитанной по памяти, конуры размером с авиационный ангар и говорящего бублика.

Единственной проблемой будут существительные, по причинам, которые ты осознаешь, когда тебе только их и останется осознать.

— И всё-таки, почему?

— Еда на этой планете не говорит, пока не заговоришь с ней первым — а в этот момент уже поздно. Тебе это кажется честным? Лично мне — нет. Вино замораживает ошибку, идеальное сохранение на пятьдесят лет, или даже дольше. Сам посмотри. — И она открыла пузырь холодильника, демонстрируя обивку из мотыльков и закрытые клапаны. Она ещё некоторое время произносила монолог о том, что жизнь — это процесс еже секундного энергичного сопротивления аннигиляции, и в то же время остаётся податливой.

— Весь мир — это высокая стена спасения, насмешливая капитуляция перед отвагой, разлитой по бутылкам. Я любила атомы настолько, что дала им пристанище — возможно, слишком сильно. Они были перспективами, с которыми, я чувствовала, мне придётся иметь дело. Но ты узнаешь, что большая часть горожан ругает свои способности и усиливает тревогу. Семьи улыбаются в долг, бедствия выдаются авансом, чтобы всё оставалось поверхностным, доверие сифону постижения иссыхает по их приговору. В книгах нет ничего, кроме рыбы, сокрытой в холоде моря, или ощущения звезды, трогающей космос. Плохо для бизнеса.

— Как есть.

— Зато не питает болезнь.

— Однако может. Воздух выходит из страниц, когда их закрывают, полки удушья гибнут, страдая.

— Это не одно и то же, парень. Надень пелерину и скажи им, что ты здесь — посмотришь на реакцию.

— У меня реакция будет.

— Я знаю, что будет.

“Если ждать ублюдков, они появятся”, — сказала она. Умная цыпочка — не объяснила, что случится, если не ждать, и скоро я это узнал.

И там я нашёл свой путь. Распахнул занавеси утра, чтобы увидеть, как мир покрывается слоем общества.

Проблема — единственное, что получается, если встать в дверях со штанами только на одной ноге. И именно голая нога, а не та, что в штанах, станет причиной проблемы. Вооружись ножом, друг мой, и опасайся полиции.

Дьявол уставился в осадок на дне пинты и задумчиво поджал губы.

— И это всё, что ты имеешь сказать в свою защиту.

— И ещё тот факт, что моя зрелость проходит в громадном музее.