Тибор Фишер - Классно быть Богом (Good to Be God)

Больше того, привычка принимать холодный душ даже способствует экономии средств – в перспективе. И что еще важно: холодный душ – это понятие растяжимое, содержащее в себе очень удобную неопределенность. Холодный душ на открытом воздухе шведской зимой – это одно, а у себя дома в Майами, где из холодного крана идет вода, которую в других частях света назвали бы теплой, – совершенно другое.

Кстати, эта неопределенность очень удобна и для проповедника. Если кто-то из прихожан вдруг предъявит претензии, что на него не обрушились все обещанные блага вкупе с райскими наслаждениями, всегда можно ответить, что он сам виноват, потому что без должного рвения принимает холодный душ. Мол, принимать душ надо чаще, да и вода может быть похолоднее. Передвижные ворота – гениальное изобретение.

Прихожане, которые опаздывают на проповедь или уходят, не дожидаясь ее окончания, – это досадное неудобство, к которому надо привыкнуть.

Да, подобное отношение бесит. Но так не бывает, чтобы получить все и сразу, тем более когда речь идет о всеобщем внимании; нужно рассчитывать процентное соотношение. Да, меня радует, что три человека, которых я раньше не видел, пришли к нам в церковь, но меня раздражает, что они заявились под самый конец службы, когда ящик для пожертвований уже обошел всех по кругу.

Я только-только успел удивиться, с чего бы двое из этих троих притащили с собой какие-то свернутые в трубочку плакаты, как вдруг меня перебивает грохочущий голос:

– Я доктор Либерии Йямбо. Я выполняю миссионерскую работу. Вы все здесь – приспешники Сатаны.

Обладатель громоподобного голоса – низенький пухленький африканец. Лет под сорок. В ярко-красном церковном облачении. Похоже, это попытка насильственного захвата церкви.

Двое спутников доктора Йямбо теперь развернули свои плакаты и размахивают ими, видимо, с целью придать им вес. На одном плакате написано: “Не поддавайся, не поддавайся, не поддавайся Дьяволу”. Человек, делавший надпись, явно не рассчитал место и размахнулся с призывом, так что слово “Дьявол” пришлось написать мелкими буквами, которые уже не читаются с трех метров. На втором написано: “Ты – прихвостень зла”.

Свита Йямбо – это седая старушка, заслуженный ветеран-пациент психиатрических клиник, и хмурый латинос. Явно не самая сильная группа поддержки. Да, они всюду таскаются с Йямбо, но это даже не статисты, а просто ходячие декорации. Однако сам Йямбо настроен серьезно. Сразу видно, что он крутой дядька, и справиться с ним будет очень непросто. Таковы издержки счастливого детства в относительно благополучной семье с пусть и средним, но все же достатком: тебе не выдержать конкуренции с людьми, которые выросли в нищете и питались раз в два-три дня. Йямбо – боец, которым мне никогда не стать. Как бы я ни старался.

– То, что ты делаешь, это все не во славу Господа, – кричит он и указывает на меня пальцем. Потом обращается к моей пастве: – Это все не во славу Господа. Это богопротивная мерзость. Это работа Нечистого.

Мне даже льстит, что он пытается “захватить” мою церковь. Я вдруг понимаю, как она мне дорога. Несмотря на немногочисленных прихожан и практически невесомый ящик для пожертвований. Я жду, что мои прихожане возмутятся и высмеют Йямбо. Ну, или хотя бы нахмурятся, выражая явное неодобрение. Но нет. Все сидят с таким видом, как будто готовятся насладиться неожиданной развлекательной программой.

– Я, доктор Либерии Йямбо, пришел сюда, дабы открыть вам глаза. Показать вам, что ваш путь неверен, ибо ведет прямо в Геену огненную. Я пришел указать истинный путь, дабы спасти вас от вечных мук.

Этот Либерии – такой же доктор, как моя задница – кандидат философских наук. Честно сказать, я подумывал о том, чтобы приписать себе некое ученое звание, но когда пробиваешься на самый верх, ни к чему волноваться о мирской славе. Это все суета сует и томление духа. Доктор такой-то. Профессор сякой-то. Фельдмаршал имярек.

– Этот человек – слуга Дьявола, который есть зло, – объявляет Йямбо и снова тычет в меня пальцем.

Мои прихожане еще не купились на его пламенные обличения, но они слушают. Мы все одиноки. Каждый – сам за себя. Это суровая правда жизни.

Но я знаю отличный прием, чтобы сбить собеседника с толку. Я научился ему у Бамфорда. Улыбайся. Всегда улыбайся. И говори человеку то, что он хочет услышать.

– А я и не знал, что работаю не на того, на кого надо работать, – говорю я Либерию. – Большое спасибо, что вы потрудились прийти и раскрыть мне глаза. Я очень ценю вашу помощь. Это так благородно с вашей стороны. Может быть, сходим куда-нибудь выпить, а заодно и обсудим, как мне жить дальше?

– Неужели никто не чувствует, как здесь несет серным худом?!

Разумеется, Либерии не может заткнуться сразу. Он должен оставить последнее слово за собой. У него острый приступ неудержимого красноречия. Он вещает еще минут пять. Он – в лавровом венке победителя. Но прихожане разочарованы. Ожидаемого литургического мордобоя не случилось, и народ потихоньку расходится.

Оставив спутников Либерия за дверью, я приглашаю его самого в кабинет иерофанта, стараясь казаться тихим и смиренным. Я знаю, где у иерофанта припрятана пара бутылок израильского вина. Предлагаю Либерию выпить, и – в точности, как иерофант, – он не отказывается пригубить святого вина, “точно такого же, какое пил наш Спаситель”. На мой вкус, это вообще не вино, а какая-то пахучая жидкость для полоскания рта, но сейчас в этом есть своя польза.

– Бог не любит тебя, – объявляет Либерии с улыбкой. – Совершенно не любит, ни капельки.

– А откуда вы знаете?

– Есть в тебе что-то содомское. И Господь очень скоро тебя накажет. Уже очень скоро.

В общем никто и не ждал благодарности за стакан паршивого вина, но откровенная грубость – это уже слишком. Собственно в этом и заключается главное преимущество воинственного, агрессивного хамства: оно разит наповал. Хамство непобедимо, с ним невозможно бороться. Разумеется, есть люди, которые умеют поставить хамов на место. Впрочем, так и должно быть. Что бы ты ни продавал, тебе приходится поднапрячься, чтобы найти покупателей. Не всем нужны кокаин, новый “Порше” или хамство.

Я подливаю Либерию вина, а он показывает мне фотографию какого-то педика, явно не обезображенного интеллектом.

– Смотри. Это Роберт Карадек. Тысяча триста двадцать шесть дней в аду. Этот богопротивный мерзавец горит в аду тысяча триста двадцать шесть дней. В Геенне огненной, в вечных муках. Ты знаешь, что значит вечность за вычетом тысячи и трехсот двадцати шести дней?

– Нет.

– Это целая вечность. Бог любит не всех. Он любит наказывать.

Надо признаться, его рьяный пыл произвел на меня впечатление. Даже при ограниченной аудитории в количестве одного человека (в моем лице) он выкладывается по полной программе. Основательный дядька.