Юрий Рытхеу - Время таяния снегов

Симиквак кивнул головой в сторону занавески:

— Здесь жила моя дочь — учительница. Теперь она перебралась в настоящую квартиру и даже русское имя себе взяла — Валентина.

В его голосе чувствовалась гордость за дочь, но в то же время старику было грустно и одиноко. Чтобы как-нибудь утешить его, Ринтын сказал:

— У нас в первом классе был учитель Иван Иванович Татро. Когда он стал председателем колхоза, его снова стали звать просто Татро.

— Кто знает, как правильнее. Вот и сын пекаря Петя все доказывал нам, что в хлебопечении главную роль играет химия. Знаки чертил, похожие вроде на буквы, но непонятные. Однажды из-за этой химии мы чуть не испортили тесто. С тех пор Павел Николаевич говорит: вот так химия! А ты, наверное, знаешь, что такое химия?

— Немного знаю, — ответил Ринтын, — только один год ее проходили.

— О, целый год — это много! Я хлебопечению всего полгода учился, а Павел Николаевич говорит, что теперь я не хуже его пеку, — с гордостью сказал Симиквак.

Весь вечер эскимос рассказывал о своем пребывании в Гуврэле, о семье пекаря. Ринтын узнал, что Симиквак вдов и единственная его радость и надежда — дочь. Она закончила Анадырское педагогическое училище и уже год работала в Нуукэнской неполной средней школе учительницей младших классов.

— Ее хвалили в газете, — с довольной улыбкой говорил Симиквак.

— Жалко, что она ушла в учительский дом, — сказал Ринтын, — за занавесью в пологе — настоящая комната.

— Учительница все же. Другие школьные преподаватели в настоящих комнатах живут, а она в яранге. Неловко. — Симиквак увлек Ринтына за занавеску и показал на моржовой коже, покрывающей земляной пол, четыре глубокие вмятины.

— Это следы от четырех ножек кровати… Кровать она с собой взяла.

В ожидании попутного вельбота Ринтын помогал Симикваку по хозяйству, встречал на берегу вельботы, возвращающиеся с добычей. Он охотно перетаскивал мясо к месту хранения, помогал вытаскивать вельботы на берег. К нуукэнскому припаю часто причаливали улакские охотники. Они звали Ринтына обратно домой, говорили, что он слишком поторопился уехать из Улака и только напрасно теряет время в Нуукэне.

Иногда Ринтын был готов возвратиться, и тогда на ум ему приходили слова Анатолия Федоровича: "Одно помни, Ринтын: в пути не останавливайся! Иди все время вперед!"

В пологе было темно. Ринтын давно проснулся и лежал на оленьих шкурах, раздумывая, чем бы заняться сегодня. Все приготовления к открытию пекарни были закончены, печь задута, и Симиквак замесил первую партию теста. Лежа в темноте, Ринтын жмурил глаза, потом внезапно открывал их и любовался радугой, возникающей на кончиках ресниц.

Вдруг в пологе стало светло: кто-то приподнял меховую занавесь. Ринтын вскочил с постели и увидел перед собой девушку. Она с любопытством разглядывала Ринтына.

— Я вам помешала, извините, — по-русски сказала девушка и улыбнулась.

Ринтын чувствовал, как покраснел, он никак не мог заставить себя поднять глаза. Понимая, что ведет себя глупо, ничего не мог с собой поделать.

— Вы всегда такой? — с усмешкой спросила девушка.

— Не всегда, — неожиданно сказал Ринтын и еще больше смутился.

Он догадывался, что перед ним дочь Симиквака; он уже несколько раз видел ее издали и не думал, что так оробеет при встрече.

— Вы, наверное, просто не выспались, Ринтын, — сказала девушка и, вынимая подпорку, поддерживающую меховую занавесь, добавила: — Не будьте таким стеснительным. Приходите вечером на танцы в школу.

Девушка ушла. Ринтын остался один в темноте. Он снова подпер полог, тщательно умылся и вышел на улицу. По-прежнему ослепительно светило солнце, было тепло, мягкий воздух стекал с высоких гор в море.

Ринтын пошел на маяк, который находился недалеко от стойбища, за высоким деревянным крестом, поставленным, как гласила прибитая к кресту медная доска, "командой сторожевого судна «Шилка» в присутствии генерал-губернатора Камчатского края Унтербергена памяти Семена Дежнева".

Нуукэнский маяк не был похож на улакский. Тут прожектор не вертелся, а был неподвижно направлен в море. Но главное отличие было в другом: в сильные туманы на маяке включали мощную сирену. Здесь работал родственник Симиквака Шипыкляк — молодой парнишка, в прошлом году закончивший семилетку.

Юноша, увидев в окно Ринтына, постучал в стекло пальцем, приглашая его войти. Шипыкляк работал в механической мастерской и носил форму полярника: голубой китель, широкие суконные брюки, шинель и форменную фуражку с голубым флажком, на котором маленькими буквами было написано ГУСМП — Главное Управление Северного Морского пути.

Шипыкляк подставил Ринтыну локоть, так как руки у него были вымазаны.

— Как дела, студент? — покровительственно спросил он Ринтына.

— Все по-прежнему, — вздохнул Ринтын, — неизвестно, когда вельботы пойдут в Кытрын.

Ринтын рассказал о приходе Валентины Симиквак, о ее приглашении на танцы в школу.

— Можно, конечно, пойти, если ты умеешь танцевать. А так просто смотреть — только время убивать.

…Когда солнце село в воду и Симиквак уже уснул, за Ринтыном зашел Шипыкляк. Он был в форме, плотно облегающей его фигуру и делающей еще круглее его полное тело. Он критически осмотрел матерчатую одежду Ринтына и остался доволен.

В самом большом классе школы было тесно. Играл патефон. Около него отдыхал гармонист. Возле окна сидела Валентина Симиквак, а рядом, пригнувшись, стоял молодой человек в красивом костюме. Заметив, куда смотрит Ринтын, Шипыкляк сказал:

— Это учитель математики Валерий Игнатьевич. Смотри, как он ухаживает за Валентиной!

Валентина, увидев ребят, подошла к ним.

— Выспался? — спросила она, обращаясь к Ринтыну.

Поправив форменную фуражку, Шипыкляк ответил:

— Мы уже не дети. Нам еще рано ложиться спать.

Пластинка кончилась. Гармонист снял иголку, остановил диск и заиграл танго.

— Умеешь танцевать? — спросила Валентина Ринтына.

— Нет, не умею. Я пришел только посмотреть.

— Что ж, смотрите…

Навстречу Валентине с таким сияющим лицом, как будто он получил премию за удачную охоту, двигался Валерий Игнатьевич. Он подхватил Валентину и осторожно, как сосуд с водой, повел ее среди танцующих. Ринтын с удивлением заметил, что у Валентины закрыты глаза! Она танцевала зажмурившись! Вокруг кружились и другие пары, но они, должно быть, еще не достигли такого совершенства, чтобы танцевать вслепую.

Шипыкляк пристально оглядел Ринтына и с нескрываемой завистью сказал:

— Ты очень неплохо выглядишь. Тебе можно дать не шестнадцать, а все восемнадцать лет!

Они вышли на улицу. Было тихо. Слышалось журчанье ручья, протекавшего на краю стойбища. Таяли снега, и ручей был полон голубой, весело пенящейся воды.