Юрий Рытхеу - Время таяния снегов

Светлело небо, мороз вскоре нарушил песню, сидевшие на тракторных санях уткнули носы в свои воротники. Пронзительно скрипел снег под окованными железом полозьями, иногда воздух разрывал треск ломающегося от мороза льда.

Уже засветло трактор прибыл в угольные копи. Поселок прилепился на склоне сопки и чем-то напоминал Гуврэль. Ярко светились окна аккуратных деревянных домов. За занавесками чувствовались тепло и уют, горячая шершавая стена кирпичной печки. Здесь не знали недостатка в топливе, воздух в жилых комнатах никогда не остывал.

Сани круто свернули вправо. Остались позади уютные светящиеся окна. Из предрассветной мглы вынырнули большие конусообразные холмы угольной породы. Приехали. Все побежали греться в кочегарку. В большом просторном помещении воздух был щедро наполнен сухой приятной теплотой. Возле большой паровой лебедки, откуда прямо в отверстие в стене шли толстые стальные тросы, копошились рабочие. Из отверстий, пробитых на улицу, в комнату валил морозный воздух, но тут же растворялся в тепле.

Ринтына и Кайона заинтересовала паровая лебедка. Она блестела большими металлическими частями, но была безжизненна. Механики молча возились вокруг нее, как доктора вокруг тяжелобольного. Ребята тоже постояли — молча, не проронив ни слова.

Отогревшись, спустились в шахту. Все впервые были под землей. Редкая цепь электрических лампочек тянулась далеко вниз, теряясь в недрах земли. Впереди шагал начальник смены, громко объяснял:

— Вам не повезло. Весь ближний уголь уже выбрали, так что вам придется тащить из дальних забоев. Зато уголек там мировой! От спички загорается.

По шахтному тоннелю тянулись рельсы на толстых шпалах. Ребята и учителя то и дело спотыкались о них.

— Ребятам это будет вроде экскурсии, — продолжал словоохотливый начальник смены. — Интересно вам будет узнать, что наша шахта эксплуатируется только зимой. Летом здесь начинается интенсивное оттаивание, а это может привести к обвалам.

Добравшись до дальнего забоя, сбросили с плеч мешки и принялись наполнять их углем. Наполнив мешок наполовину, Ринтын поплелся наверх по наклонному тоннелю. Ноша была нетяжелой. Он легко прошел половину пути. Уклон стал круче, и теперь с каждым шагом словно кто-то невидимый накладывал все новые и новые килограммы угля в мешок за спиной. А когда впереди замаячил голубоватый сумрак морозной воли, ноги, поминутно цепляясь за шпалы, уже едва плелись. Холодный пот тонкой струёй тек между лопаток, щекотал кожу, вызывая нестерпимый зуд. Волоча ноги, Ринтын выбрался на эстакаду и всей грудью, до боли в легких, вдохнул морозный воздух.

Более четырех часов с небольшими промежутками для отдыха ребята и учителя вытаскивали мешками уголь на-гора… Мешки наполнялись с каждым разом все меньше и меньше, и уставшие ребята тащили теперь не больше двадцати килограммов.

Медленно загружались тракторные сани. Уже кончался короткий зимний день, когда уровень угля сровнялся с бортами. Радость скорого избавления от изнурительной работы прибавила всем силы, и на сани насыпали еще небольшой холмик.

Разгоряченные работой ребята, забравшись в сани, сразу же закоченели. Филипп Филиппыч уткнулся в воротник и уже не предлагал запевать песни. Ринтын и Кайон соскакивали с саней и бежали, чтобы разогнать кровь. Несколько раз они предлагали последовать их примеру Филиппу Филиппычу и другим учителям, но они упорно отказывались:

— Приедем, примем вовнутрь покрепче, разотремся, и никакая простуда нас не возьмет.

Ринтын и Кайон набрали мешок с углем и прямо направились в комнату, где лежал Саша Гольцев. Вскоре в печке загудело пламя, и, хотя температура была по-прежнему намного ниже нуля, от гудения жаркого пламени стало как будто теплее.

Саша лежал под ворохом одеял и благодарными глазами смотрел на своих товарищей.

— Ну, теперь ты живешь, — говорил Ринтын, — а то у тебя и глаза похудели.

Когда печка окончательно разогрелась, ребята уселись на табуретки возле Сашиной кровати.

— Интересно, вот учился я до войны в Ленинграде, — сказал Саша, — была у нас хорошая школа, спортивный зал, отличные парты. Под каждым окном всю зиму грели батареи парового отопления. Никогда в нашей школе не было холодно, а почему-то многие отлынивали, радовались болезням, лишь бы не ходить на уроки. А здесь вот так хочется скорее поправиться и снова сидеть за партой.

— Ты лучше береги силы, не философствуй! — ласково перебил его Кайон.

— Я все больше начинаю думать знаете о чем, ребята? — горячо продолжал Саша. — Вот бы поехать всем нам после окончания училища в Ленинград!

— Там видно будет, — рассудительно заметил Кайон, — а пока выздоравливай.

Шел урок истории русской литературы. Вела его новая учительница Наталия Михайловна. Она только недавно приехала в Въэн и робела перед учащимися: некоторые из них были почти ее ровесниками.

За одной партой с Ринтыном сидел Харлампий Бычков — чуванец — и водил пальцем по раскрытой книге: учительница точь-в-точь говорила по написанному.

Наталия Михайловна заметила, что Харлампий следит по книге, и попыталась сделать сердитое лицо.

— Бычков, закрой книгу, — строго сказала она.

— Хорошо, — с готовностью согласился Харлампий и захлопнул книгу.

Во время перерыва Ринтын стал укорять Харлампия:

— Как тебе не стыдно! Это, наверное, ее первые уроки, она еще неопытная и смущается.

— Если неопытная, зачем пришла в училище? Поработала бы в простой школе.

К ребятам подошел Андрей Викторович Панкин — директор училища — и попросил Ринтына зайти к нему в кабинет.

— Натворил что-нибудь? — полюбопытствовал Харлампий.

Ринтын пожал плечами и направился к директору.

Андрей Викторович передал Ринтыну конверт и попросил отнести его в редакцию газеты и передать редактору.

Редакция газеты помещалась в том же доме, где находился детский сад. Ринтын толкнул входную дверь и очутился в больших сенях, заставленных рулонами бумаги. В комнате редакции сидел только один человек. Он резал длинными ножницами полосы бумаги с напечатанным текстом и наклеивал на лист.

Ринтын поздоровался и спросил редактора.

— Василий Гаврилович в типографии. Если хотите непременно его, бегите туда.

Редактора Ринтын нашел в печатном цехе. Эту маленькую комнату лишь с большой натяжкой можно было назвать цехом. В представлении Ринтына цех — это грандиозное сооружение из стали и стекла, в котором стоят хитроумные машины. В типографском же цехе стояла одна печатная машина, которую крутил ногой печатник, резальный станок и большой, обитый жестью стол, заляпанный типографской краской.