Марк Мэннинг - Мототрек в ад

"Вечерний Звон" затихла навеки сразу же после шестнадцатого «бом-бом», четыре дня cпустя шестнадцатилетия. Пожила и померла. И ее скоропостижная смерть достойна всяческого описания.

Затраханная-замученная, порубленная нашим дивным и чудным долбанным миром — лучшие слова на могильную плиту "Вечернего Звона".

Бугезфорд было местечко что надо, еще то… "Спальная деревня" притулилась в уютном уголке пустошей западного Йоркшира.

Нежная и трепетная девочка протрепетала здесь всю свою хрупкую жизнь.

Ни зуя там никогда не происходило, ни буя не бурлило в этом тихом омуте, в Бугезфорде, и в душе "Вечернего Звона".

Она была пушистая и домашняя без выбрыков и всего такого. Обычно девки отсюда валили как только, так сразу, куда-нибудь к огням и панелям больших городов, к софитам и папикам блестящих подиумов. "Вечернему звону" все это «метрополитенство», типа Гулля и Гримсби, было не по кайфу.

Она была кругленькая и блестящая как медная ручка на дубовой двери, девственная и пухленькая, словом бикса-находка!

Смышленой деревенской девочке прямая дорога ломиться в универ, но "Вечерний Звон" обломилась. Ее мамашу начал прихватывать кондратий, болезнь Альцгеймера по-научному, и девчонка твердо решила остаться в Бугезфорде беречь мамину старость.

Бабла, которое государство платило пенсионерке, едва хватало на оплату их маленького домика и "Вечерний Звон" пошла на полставки в деревенский паб. Бар "Козырная свинка" — тихое тусовое местечко, но летом постоянно забивалось туристами.

Хозяином был старый мужик с прокуренной белой бородищей.

Он часто передел, но был прикольный.

Сезелройд Рамсбуттом звали его.

Когда папа девочки отдал богу душу, а брат отправился в тюрьму, старик стал для "Вечернего Звона" как отец.

Мама, это было сто пудово, никогда так и не узнала от мистера Рамсбуттома о маленькой неприятности в пивном погребе, и девочка тоже ничего ей не сказала.

— Пососи мне доченька — заявил нахальный дедушка тринадцатилетней девочке — хотя бы лизни пару раз, я не буду кончать.

А один славный паренек покорил сердечко "Вечернего Звона" — это был "популярный красавчик", первый парень на деревне, с водянисто-голубенькими глазками и с очень-очень крепким телосложением.

Бобби Соккет звали его — сын местного викария, с огромной шишкой, трахавшей все окрестные тузики.

Бобби и "Вечерний Звон" знали друг дружку всю жизнь.

Как-то после церковной службы он предложил ей руку и сердце и все прочее. "Вечерний Звон" отзвонила тогда всего только шесть «бом-бом». Бобби тоже было шесть годиков от роду, они же были ровесники.

— Чо за херов ужасняк, ты, блядь, страшный ты тип, — прорычал Кум (начальник тюрьмы значитца), — не понимаю, чо тебя гонит по жизни, хотя и могу понять причины, по которым ты это сделал — продолжает рычать он.

Джонни-Грустняк многозначительно промолчал…

— Вы быдляки, — все рычит и рычит вертухайская рожа — вы все просто скоты, — ублюдок ворчит, рычит и трясет за плечи высокого статного парня.

— Я могу уже топать, начальник? — Джонни-Грустняк смотрит свысока и слова, что называется, цедит сквозь зубы.

Джонни, конечно, красавчик, но от него веет какой-то холод, жуткий холод. Стальной взгляд, прямо Клинт Иствуд с его неподражаемой улыбкой.

Рост под два метра, косая сажень в плечах, жгучий брюнет с монгольскими скулами, чувственный рот, кривая улыбка и колючая щетина.

Джонни-Грустняк — парень с характером.

— Ты свободен, Джон, свободен, как негр в Африке, гуляй, Вася, жуй опилки, как говорят русские.

Тюремщик зырит в окно.

— Будь осторожен, следи за собой и тогда мы больше никогда не увидимся.

Джонни ухмыляется и трясет мерзкому типу вертухайскую лапу.

Джонни-Грустняк оттрубил от звонка до звонка шесть гребаных лет, шесть кругов ада.

Грохнул своего папашу.

Бугезфорд содрогнулся тогда… От ужаса и счастья…

Это чудовищное преступление (как ни крути оно все-таки преступление) каждую ночь крутилось в его мозгу как сладкое порно, охуительно сладкие грезы, ничего не скажешь.

Он просыпался в сахарном поту от грохота: «Джонн-и-и-и», ужасного грохота разрывающего изнутри его барабанные перепонки. Это был голосок его маленькой-милой-десятилетней сестренки. "Вечерний Звон" плакала и кричала у него в голове.

Джонни видел это, как будто все было как в песне Маккартни "Yesterday".

— Часто ли папа заставляет тебя сосать леденец? Маленькая девочка на больших руках старшего брата и слезы капают, капают в четырех глазах, у маленькой девочки и у здорового плечистого парня…

— Он говорит, что это леденец, — она всхлипнула пару раз, — но вкус не такой как у леденца.

Все проясняется, свет погас, туман рассеялся, красный и горячий туман ярости.

— Джонни — ЭТО жуткая гадость, — хныкает маленькая сестренка, писклявая и придавленная ужасом этой жизни, — как та противная брынза, которую мы ели на Рождество.

Джонни многозначительно молчит и знает, что делать дальше.

И это будет еще то…

Иезекиль, имечко как у того гребаного пророка, отец Джонни-Грустняка и "Вечернего Звона" был тухлый пьяный ублюдок, мучитель жены и детей.

Прекрасный день.

Джонни тащит за волосы этот кусок дерьма по центральной улице Бугезфорда — город вздыхает с облегчением.

И от улыбок девичьих вся улица светла. Истинно так.

Девочка Джиред Попец — мандюшка, изнасилованная Иезекилем когда ей было одиннадцать лет, хлопала в ладошки и кричала: «Круто-круто. Давно пора порвать эту вонючую задницу!» "Дави пидара-педофила!" — кричала какая-то мать-одиночка. Праздник был, одним словом.

— Сынок, не надо, еб твою мать, — вяло протестовал папашка, и адские хрипы издавались сквозь кровь и дыры от выбитых гнилых зубьев, — я не обижал малышку, она все врет, она ебаная врушка, клянусь жизнью твоей мамы.

И теми самыми словами старик подписал себе приговор.

Джонни повесил папу прямо перед Бугезфордовским полицейским участком.

Вздернул его на фонарном столбе, как большевик белогвардейца.

Потом, согласно обычаю дикарей Африки и Амазонии, отрезал папе член хлебным ножиком.

Кровь била фонтаном на почтенных граждан Бугезфорда, которые собрались посмотреть на происходящее.

Это ж было супер-шоу! "Почему он отрезал ему хуй, мамочка?" — спросил один малыш свою охуевшую родительницу, получил звонкую затрещину и был удален из театра за употребление грубого слова.

Джонни-Грустняк хотел запихнуть отрезанный член папе в рот, но не смог найти лестницу.

Посему он решил прекратить прямую трансляцию и сдаться в участок.