Павел Тетерский - Muto boyz

Середина девяносто шестого года прошла для нас, как в старые добрые времена. Ворох газет на полу, случайные вакансии на одну-две недели и все остальное. В итоге Чикатило сказал, что он намерен впредь жить по-нигерски и надолго завалился на диван, время от времени помогая Алёше барыжить таблами и делая какие-то переводы с английского. Английский он знал хорошо: ещё в конце восьмидесятых его запихнули на год в Америку в рамках какого-то обмена школьниками, что ли. Чикатило жил в американской семье, жрал с ними мюсли и гамбургеры, а в свободное от этого занятия время продавал неграм «Беломор», который родственники по его просьбе пересылали ему чуть ли не тоннами. Негры были в восторге от «Беломора», а Чикатило поднимал кое-какие деньги, вполне достаточные для того, чтобы самому раз в пару-тройку дней использовать «Беломор» по истинному назначению. Когда американская семья собралась ответно отправить своё чадо в Россию, Чикатило уже носил голубой берет и «Калашников» наперевес. Чадо месяца полтора просидело на шее Чикатилиного папаши, а потом испугалось действительности и улетело домой в Луизиану.

Это всё, однако, были дела давно минувших дней, а что касается года девяносто шестого — тогда Чикатило лежал на диване, а я зарегистрировался на бирже труда районного значения. Это тоже было немного по-нигерски — за исключением того, что пособие по безработице мне никто платить не собирался. Вместо этого мне предложили работу монтировщика сцены в главном театре страны. «Вижу, вы одухотворённый и интеллигентный молодой человек, поэтому хочу предложить вам работу, связанную с высоким искусством», — распиналась толстая тётка с крашеной чёлкой. Невероятно, но факт: она всерьёз полагала, что «одухотворённый и интеллигентный» способен схавать подобную наживку. Я хлопнул дверью, пришёл домой и позвонил Чикатиле. Который неожиданно для себя самого (как он сам потом признался) вскочил с дивана и впал в эйфорию.

— Соглашайся! — орал он в трубку так, что слюна, казалось, вот-вот вылетит из слуховой мембраны моего телефона. — Полдня работы! Большой театр! Это ведь так оживит наши будни, ну что ты, не понимаешь, в самом деле. Это же будет очень смешно. А то я уже чувствую себя конченным ластоногим, которое целый день лежит на айсберге и глупо трётся бивнями о лёд. Плевать, что сто баксов в месяц — там постоянно будет какая-нибудь халтура, в театрах всегда халтура, я знаю. Сцена сдаётся в аренду всяким буржуям и всё такое.

Я нехотя позвонил биржевой тётеньке и через два дня уже в поте лица собирал сорокатонную металлическую конструкцию для репетиции авангардной оперы «Любовь к трём апельсинам». А Чикатило лежал на диване и ждал, когда рядом со мной освободится какая-нибудь вакансия. Мне всё это не нравилось, но что я мог поделать.

Потом наступил новый тысяча девятьсот девяносто седьмой год, и где-то в его первых числах постновогоднее пьянство монтировщика Валерки сбило все возможные и невозможные планки, перешло все практические и теоретические границы. Посреди рабочего дня он трупом упал на полу монтировочной и изверг из себя сразу все выделения, на которые способен человеческий организм. Валерку завернули в списанную мягкую декорацию и вынесли вон, как персонаж Хармса — может быть, на помойку. А в монтировочную потом долго нельзя было войти — окон в ней не было, она находилась в аккурат в сердцевине знаменитого здания, и оставшаяся от Валерки феерическая вонь выветривалась чуть ли не сутки. На протяжении всех этих суток патлатый кролик Жорж по праву самого молодого монтировщика-пионера чистил пол при помощи швабры, обвязав нос мокрой банданой.

Такими вот обстоятельствами сопровождалось появление на этой сцене Чикатилы. Это были не самые хорошие обстоятельства — да что там, они были просто омерзительными, от них в прямом смысле разило за версту. Чикатилу это воодушевляло, но только потому, что сам он всего этого не видел. Он появился уже потом, когда всё замыли, вычистили и посыпали хлоркой с хилыми ароматическими добавками. Когда о Валерке даже перестали говорить — как будто его никогда и не было (как выяснилось, для забвения Валерки с головой хватило пары суток, в течение которых вакансия оставалась свободной).

Монтировщики сцены (особенно те, что помоложе) гордо называли себя «монтами». Это было что-то среднее между ментами и понтами — и то, и другое вызывало у нас физическое неприятие. Монты подразделялись на две бригады — одна работала на левой стороне, другая — на правой. Я был «левым», как политический блок. По счастью, «левым» был и отчисленный Валерка, поэтому мы с Чикатилой оказались на одной стороне. Я попросил бригадира Тольку, который раскидывал нас по графику, чтобы он поставил Чика со мной во вторую смену. За бутылку водки Толька согласился, и первый выход Чикатилы был назначен на 16.00.

Без пятнадцати четыре мы с Чикатилой переступили порог монтировочной. Из-за металлических шкафов слышался ладный перезвон гранёных стаканов. Он символизировал здесь что-то вроде первого и второго звонков в антракте, или армейской команды «приготовиться к отбою» — такое предупреждение о скором начале действа.

— Не рановато ли — в три сорок пять? — удивился Чик.

За два месяца я настолько привык к этому спиритическому ритуалу, что даже не сразу понял, о чём идёт речь.

— Блин, Чикатило. Я же тебе говорил об этом. Просто откажись, когда они тебе нальют, и скажи, что не пьёшь. И вообще, первая смена начинается в девять утра.

— Ну и что?

— А то, что она начинается так же.

— Боже мой, — воскликнул Чикатило с воодушевлением. — Мне здесь уже нравится. Мне просто не терпится увидеть их мужественные испитые лица. Лица настоящих мужчин, суровых тружеников.

Как по мановению волшебной палочки, из-за шкафов прямо на пол выкатилось искомое лицо. Видимо, кто-то вытащил из-под него стул, пока оно разливало горячительное (стандартная и практически единственная шутка в этой тусовке), и оно выпало из их уютного зашкафного мирка. Теперь оно елозило затылком по холодному кафелю и удивлённо смотрело на нас снизу вверх. Я знал, что где-то там, за шкафами, есть ещё и рука, которая держит параллельно горизонтали стакан с водкой. Держит чётко, не расплескав ни капельки: когда такие люди держат стакан, с ними можно делать всё что угодно, хоть кубарем отправлять вниз по движущемуся эскалатору — водка останется не расплёсканной, рука по чётко заданной программе сама будет поддерживать стакан в нужном положении.

— О! — сказало лицо. — Новенький! Давай к нам, за стол. Или ты тоже не пьёшь, как твой друг-желтушник?

В аналогичной ситуации я наврал им, что только что переболел гепатитом, и пить мне нельзя как минимум полгода. Это, конечно, достигло своей цели — они больше не лезли со своими стаканами, но минус ситуации заключался в том, что неприятное слово «желтушник» стало чуть ли не моим погонялом.