Андрей Бычков - Гулливер и его любовь

Он подумал, что же произойдет, если он сейчас ей скажет, что его жизнь кончена, что еще несколько дней назад он проиграл свою жизнь в «форексе»?

«Что будет, если я скажу, что если она хочет, то этот вечер будет последним и для нее?»

– Тебя бросил муж, – сказал он, чтобы найти, наконец, свою безжалостность и прежде всего к самому себе.

Она вздрогнула:

– С чего ты взял?

– Видел в окне, в которое ты посмотрела.

Люба не ответила.

– Ты хотела его убить?

– Что?

– Я хотел спросить, ты хотела бы его убить?

– Почему ты так спрашиваешь?

Он помедлил.

– Ну… мне так кажется.

«Два бокала, в каждый из которых будет брошен яд».

Она вдруг как-то цинично засмеялась:

– Ты, что, хочешь, чтобы я рассказала тебе про свою жизнь?

– Кому же, как не мне.

– А может быть, лучше про…

Она вдруг замолчала и горько усмехнулась. Он взглянул на нее и понял, что за слово она не назвала.

– Тогда… может быть… Хотя… может быть… и я… расскажу тебе, – пробормотал бессвязно, отводя взгляд.

Он знал, что она по-прежнему смотрит на него, не отрываясь. На него и только на него, даже нет, не на него, а в него , и словно бы к чему-то там, в нем , уже прикасается.

И услышал ее тихий голос:

– Все равно противоядия нет.

И тихо ответил:

– Зато есть яд.

Чтобы отвлечь этот ее невыносимый для него сейчас в своей светлости взгляд, он взял бутылку. И с шумом, с какой-то яростной жаждой опрокинул горлышком вниз. «Мерло» полилось, падая и пенясь, в бокал, поднимаясь и наполняя. Его рука дрожала, но он налил себе до самого края, а потом, также, и ей.

– В самом деле, – сказал Евгений вдруг с какой-то новой и радостной интонацией, – представь себе, как будто у меня действительно есть яд. И я мог бы им с тобой поделиться.

Он лихорадочно засмеялся, думая о том, что для нее это звучит, как шутка, и что она не знает, что он-то уже действительно прыгнул в эту ледяную воду и уже действительно пытается плыть, зная, что в такой воде до другого берега не добраться. Да его, скорее всего, и нет, этого другого берега, и потому можно уже не заботиться о стиле, как плыть – героический кролль, ироничный брасс или какой-нибудь полумагический баттерфляй…

– Тебе, что, действительно так плохо?

Его бросило в дрожь, а потом в жар.

– Не делай вид, что и тебе хорошо.

Он все же сделал над собой усилие и сжал зубы, словно бы кладя свою дрожь на лопатки и прижимая к полу.

«Знает, догадывается? Но пока же только слова, которые могут так и остаться только словами».

Он взял свой бокал и отпил, не замечая и замечая, что все же что-то уже изменилось и в этой комнате, и в Любе, и в нем. Словно бы что-то уже наклонилось и теперь станет наклоняться все круче и круче, пока не останется ничего, кроме как отпустить ладони и заскользить, вниз и только вниз, набирая и набирая скорость.

– Не делай вид, – жестко начал он с тех же слов, – что ты здесь впервые. Я думаю, ты все же догадалась, почему я сказал тебе тогда, что мы могли бы встретиться еще один раз.

Она как-то странно, шумно задышала.

– Ну-у…

Голос ее задрожал.

– Ну, – продолжила, еле справляясь с дыханием, – тебе же понравилось делать это… А это моя работа.

– Не ври, ты же не блядь! Ты сказала, что в этой роли ты делала это в первый раз.

Что-то чудовищное, неумолимое и безжалостное, что теперь словно бы поменяло свое направление и что теперь наконец-то начало двигаться от него к ней и проникать в нее.

– Так это или не так?! – почти выкрикнул он.

– Да, – испуганно ответила она.

«Как бабочка, уже приколотая к цветку моего ковра».

Он почувствовал в себе зло. Его изначальная священная ненависть словно бы наконец вернулась к нему, и где-то глубоко в себе, он усмехнулся:

«Так зачем же мне кончать еще и с собой?»

И рассмеялся вслух.

– Ты, что, сумасшедший? – она попыталась встать. – Блин, да тебе терапия нужна, а не проститутки!

И тогда он засмеялся еще и еще громче, и сделал шаг к письменному столу:

– Так во-от же она, те-ра-пи-ия!

И выдвинул ящик и достал эти таблетки – в серебряной, разворачивающейся сейчас с каким-то волшебным легким звоном фольге.

Таблетки были маленькие и теперь они словно бы как-то странно светились в этой своей маленькой аккуратной белизне.

Люба так и не успела встать, она лишь подняла голову и с каким-то детским удивлением смотрела на стоящего перед ней Евгения и на то, что он держал в руках.

И словно бы над ней возвышался не он, а какой-то темный лучезарный ангел. Ангел с невидимыми крыльями из черного света, прозрачными, как черный шелк, когда через него смотришь на солнце.

– Это действительно яд, – тихо сказал он. – И… все должно произойти часа через три.

Он замолчал. Ошеломленная, она не знала, что ответить.

– Ты можешь сейчас встать и уйти, – сказал тогда он. – Может быть, я и ошибся, выбрав для этой роли тебя.

Люба замерла и не двигалась.

«Словно бы уже как часть узора ковра…»

– Тебя здесь и в самом деле никто не держит, – тихо повторил он. – Я хочу честной игры.

Она, однако, по-прежнему, молчала.

И тогда он продолжил:

– Я мог бы рассказать тебе, почему я решил сделать это… и сделать это именно так. Но при условии, что ты останешься. А это значит, что ты должна будешь взять из этих четырех таблеток две. И, по крайней мере, одну из них бросить в один из бокалов.

Он встал и вышел, был поздний час, когда он, наконец, вышел из своей квартиры. Он знал, что он уже мертв и что и она мертва. Вино, дорогое вино, было выпито.

Теперь – только это странное, легкое чувство, как будто они никогда не были знакомы, как будто между ними никогда ничего и не было. Он вышел в пространство, а она осталась лежать там, в его комнате, лежать с открытыми глазами, мертвая и улыбающаяся своему, а может быть, и его обману.

Теперь, мертвые, они знают, что, конечно же, встретятся снова, завтра или послезавтра или когда-нибудь. И тогда они не испугаются обыденности, а чего же ее пугаться, ведь теперь, отныне, они для обыденности мертвы, ибо Бог – в своем блистательном отсутствии и в своей неизменной всепроникающей нереальности – все же почему-то дал им время.

Евгений достал сигарету и закурил, получая маленькое, теперь уже не обесцененное наслаждение. Занимался рассвет. Полусонное еще небо, неоформившиеся пока облака, их тихие, почти бесследные перья, и под ними, вокруг, тихие дома, призрачные кровати, на которых спят те, кто все еще называют себя людьми.

«Ты один, ты снова стоишь посреди шоссе между двух линий, и еще не возникли упругие и невидимые границы, неумолимые, отводящие каждому его узкий путь».

Он усмехнулся и отбросил сигарету.