Роберт Ирвин - Утонченный мертвец (Exquisite Corpse)

Я не нашел Кэролайн, но зато нашел работу. В одном пабе на Шарлотт-стрит я встретил Роланда Пенроуза, и он устроил меня к одному своему приятелю, кинорежиссеру. Меня взяли на студию рисовать интерьеры -для декораций, и вот тут моя внешность сослужила мне добрую службу. Они искали актера на роль злобного офицера СС, и при моих светлых волосах и хищно-точеном профиле я был самой что ни на есть подходящей кандидатурой. «Тьму над Люблином», фильм про немецкую оккупацию Польши и польское сопротивление, снимали на студии «Ealing Studios». На съемочных площадках толпились актеры и консультанты: поляки и евреи из Восточной Европы. Фильмы очень похожи на сны – в случае в «Тьмой над Люблином» это был страшный сон, – и, как ни странно, мне было приятно играть воплощение кошмара. Режиссер тоже остался доволен: ему нравилось, как я умею выпучивать глаза и заставлять их гореть совершенно безумным огнем.

Репетиции и съемки длились всего полтора месяца, и на этом моя карьера киноактера благополучно закончилась. Однако как раз под конец съемок я встретил Пола Нэша (тоже случайно и тоже в пабе), и он вспомнил меня по предвоенным выставкам. Нэш познакомил меня с Кеннетом Кларком, а Кларк, в свою очередь, представил Комиссии военных художников. Таким образом, я вступил в группу, в которую уже входили Грэм Сатерленд, Генри Мур и Эдвард Ардиццоне. Мы вели художественно-изобразительную летопись войны. За эту работу я получал фунт стерлингов в день за каждый день, проведенный «на выезде», плюс к тому КВХ оплачивала мне проезд туда и обратно по железной дороге в вагоне третьего класса и выдавала небольшое денежное вознаграждение за каждую законченную картину, причем сумма вознаграждения оговаривалась заранее в зависимости от размера холста.

Начало моей работы в КВХ совпало с началом лондонского блица в 1940-ом, и я, таким образом, обрел свою миссию художника. Я рисовал разбомбленные здания, пожарища и огненные бури и представлял себя наследником Пиранези* и Джона Мартина**, прозванного Безумным. Все мои сюрреалистические изыски были отложены до лучших времен. Лондонский блиц создавал свои собственные сюрреалистические эффекты – белая лошадь, мечущаяся в огне на горящем мясном рынке, ее испуганные, обезумевшие глаза, рот, как будто разорванный страшной, застывшей улыбкой; маленькая девочка в голубом платьице, которая прыгает через скакалку в клубах черного дыма; странные искривления пространства, фасады зданий, вздутые нарывами пузырящейся краски и похожие на зловещие, мрачные декорации «Кабинета доктора Калигари». Куда ни глянь, везде – лестницы, уводящие в никуда, одинокие ванны, как будто подвешенные в дымном воздухе, водопады из раскрошенных кирпичей, льющиеся из зияющих дверных проемов, разбросанные предметы в самых причудливых сочетаниях, подтверждающих эстетический принцип Лотреамона, определившего прекрасное как «неожиданную встречу на операционном столе швейной машинки и зонтика». Помню, как горело одно огромное офисное здание. Длинные языки пламени рвались из всех окон, словно демоны, в панике убегающие из заколдованного дворца, освободившегося от чар. Я не боялся немецких налетов: мне почему-то казалось, что наш подлинный враг -огонь, а вода, таким образом, союзник. Иногда я задумывался о том, что, быть может, Великобритания вступила в войну не на той стороне, и что нам стоило бы заключить союз с великолепным ревущим огнем, а не с занудной хлюпающей водой.

Как сотруднику КВХ мне надо было добираться до разрушенных зданий, пока те еще полыхали и осыпались – разумеется, по возможности, – но в любом случае, до того, как туда же прибудут бригады спасателей и команды подрывников. Поскольку я относился к работе серьезно, я писал прямо на месте, при свете пожарищ и свете луны, под звон бьющегося стекла -худо-бедно прикрывая мольберт от оседающей пыли и сажи. Разумеется, уже после войны, меня часто спрашивали, что я делал в военное время, и я отвечал, что работал военным художником, причем я сам хорошо понимаю, что это звучало совсем не геройски. Людям, наверное, представлялся этакий изнеженный бледный юноша, который сосредоточенно хмурится над палитрой, смешивая краски, чтобы добиться нужного бежевого оттенка для изображения парадной формы какого-нибудь генерала. На самом деле, моя работа была по-настоящему рискованной. Бомбы, летящие с неба, невзорвавшиеся бомбы, дома, которые могут обрушиться в любую секунду – каждый ночной выход в город мог оказаться для меня последним. И это была не единственная опасность. Ист-Энд больше всего пострадал от бомбежек, и когда я работал там, мне приходилось прятаться от людей. Если бы местные жители, чьи дома были разрушены и чьи родные и близкие, вероятно, погибли под обломками обвалившихся зданий, застали меня за работой, они бы меня разорвали в клочья, голыми руками. Даже в Уэст-Энде мне несколько раз угрожали кровавой расправой.

* Пиранези Джованни Баттиста (1720-1778) – итальянский гравер и архитектор. Создавал «архитектурные фантазии», поражающие сверхчеловеческой грандиозностью пространственных решений и драматическими светотеневыми контрастами.

** Джон Мартин (1789-1854) – британский художник-романтик и гравёр; прославился изображением сцен катастроф. Его полотна заполнены крошечными фигурками среди грандиозных архитектурных сооружений.

На самом деле, я могу понять этих людей: мне и самом было странно стоять за мольбертом посреди горящих руин, вдыхать пронзительно-едкий дым, смешанный с запахом обугленной плоти, и как ни в чем ни бывало зарисовывать руки и головы, торчавшие из кирпичного крошева, в то время как люди вокруг суетились, пытались разгребать завалы, тащили пожарные шланги и передавали друг другу по длинной цепочке ведра с водой. С тем же успехом я мог оставаться в клинике: весь мир превратился в большой сумасшедший дом. Очень быстро все жители Лондона научились бояться безоблачных ясных ночей и полной луны – «Бомбежной луны», как ее тогда называли, – все, кроме меня. Теперь я спал днем, а в шесть часов вечера, с первой сиреной воздушной тревоги, брал мольберт и отправлялся на улицы города в предвкушении новых апокалипсических видений.

Мне нравилась моя работа. Быть может, я был прирожденным военным художником, и война была моей естественной стихией. Но что я действительно ненавидел в войне, так это навязчивое дружелюбие сограждан и кошмарное ощущение «мы все едины». Меня передергивало всякий раз, когда мне предлагали «стаканчик чего-нибудь горячительного», а если кто-нибудь в пабе предлагал «постучать по клавишам», я тут же вставал и уходил, опасаясь, что меня тоже заставят петь вместе со всеми «Беги, кролик, беги, беги» или «Ней Hitler! Ja! Ja! Ja!». В военное время многие самые обыкновенные вещи неизбежно становятся принудительно-обязательными. Я ничего не имею против того, чтобы исполнить в хорошей компании нестройным подвыпившим хором «Knees-up Mother Brown», но я не хочу, чтобы это превращалось в повинность. За те годы, что я провел в клинике, я отвык от больших шумных толп. Поначалу я даже боялся ходить в пабы – приходилось себя заставлять. И еще мне пришлось заново’ учиться пить.