Роберт Ирвин - Утонченный мертвец (Exquisite Corpse)

Я познакомил ее с Клайвом и Салли, но их отношения не задались сразу: когда Моника сказала, что служит в женской вспомогательной службе ВМС на должности поварихи, у Клайва тут же загорелись глаза, и он принялся расспрашивать ее о наиболее экономичных меню и кухонной гигиене, и весь вечер категорически не желал говорить ни о чем другом. Мы достаточно часто встречались с Роландом Пенроузом и его тогдашней возлюбленной, американкой Ли Миллер, которая в свое время работала у Мэна Рея, в его парижском ателье, и была его близкой подругой. Потом Ли переехала в Лондон к Пенроузу, и сейчас в качестве военного фотокорреспондента снимала разбомбленный город. Она показала мне свою коллекцию снимков (в скобках замечу, весьма впечатляющих), и у нас с ней, безусловно, нашлась общая тема о художественном видении руин. Ли продемонстрировала Монике золотые наручники, которые ей подарил Роланд. Буквально на следующий день Моника тоже купила себе наручники, только, естественно, не золотые, поскольку у нас не было таких денег. По ночам мы с ней разыгрывали в постели маленькие спектакли, которые, наверное, можно было бы назвать смягченными вариациями Театра жестокости. Я был ее повелителем и господином, а она – покорной рабыней, прикованной к кровати для удовольствия сурового хозяина. Честно сказать, мне не нравились эти игры, и я сам никогда бы не стал затевать что-то подобное, но Монике хотелось, чтобы ее подчиняли и унижали, и я пассивно играл свою роль своевольного и властного сластолюбца, которую мне так упорно навязывали. Иногда мне казалось, что ее привлекают во мне только способности к гипнозу, продемонстрированные в тот давний вечер в «Дохлой крысе», когда я подчинил ее своей воле.

Последний массированный воздушный налет на Лондон случился в мае 1941-го года (хотя во время налета мы, разумеется, не знали, что он последний). Бомбежки закончились, но немецкие снаряды все же пробили немалые дыры в моих воспоминаниях. Здание клуба «Дохлая крыса», где в начале войны разместился рекреационный центр для французских беженцев, было разрушено; как и контора Англо-Балканской меховой компании в Сохо; как и мой прежний дом на Кьюбе-стрит. По окончании блица я перестал работать по ночам и писал теперь при свете дня, и хотя мои развалины еще не покрылись «налетом замшелых веков» и «истинной ржавчиной Баронской войны», они все же утратили свою трагическую сиюминутность. Среди разрушенных зданий уже пророс иван-чай, и птицы устроили гнезда на обломках кирпичных стен. Теперь некоторые районы Лондона напоминали мне заколдованный спящий дворец, заросший шиповником. И еще я писал Монику в разных видах: Моника спящая, Моника в образе Титании, Моника – сексуальная рабыня.

Наш роман продолжался еще два года. Я думаю, что мы так долго пробыли вместе, потому что почти не бывали вместе. Мы оба работали, причем наши графики часто не совпадали, и нередко случалось, что Моника уезжала на несколько дней по каким-то загадочным делам. Все, с кем мы были близки до войны, растерялись. Мы с Моникой остались вдвоем: осиротевшие дети, последние «Серапионовы братья», нашедшие утешение друг в друге. Но вот однажды Моника вернулась домой, вся возбужденная и радостная, и сунула мне в руки книжку. «Вампир сюрреализма» Оливера Зорга. (Если бы не Моника, я бы, наверное, еще очень не скоро узнал, что он вышел – я давно перестал заходить в книжные магазины.)

Я ужасно обрадовался. Значит, Оливер все-таки жив! Однако меня огорчило, что в книге не было никаких указаний на то, где сейчас может быть ее автор. На суперобложке был только список его предыдущих работ. Мы с Моникой читали книгу по очереди, лежа в постели. Когда в повествовании впервые появилась Стелла, я погладил Монику по пышной попе и улыбнулся про себя, вспомнив, что Оливер списал роскошную задницу своей героини со столь же роскошной седалищной части Моники.

Что касается романа в целом, он был в значительной мере менее экспериментальным, чем его ранние работы (и в скобках добавлю, чем его книги, которые выйдут впоследствии). Также было вполне очевидно, что, несмотря на полет готической фантазии, сумрачно-романтический антураж и обилие эктоплазмы и прочих эзотерических декораций, история была глубоко автобиографичной. Оливер (в книге он именует себя Робертом) нарушает строжайший запрет и вызывает в нашу реальность вампиршу из Ада, роковую красавицу Стеллу, безмерно прекрасного, но злобного духа, и они каждую ночь предаются греховной любви на алом диване. Вскоре Роберт понимает, что она пьет из него энергию, и что ему надо спасаться – бросить все и бежать, пока он еще может. Он едет в Испанию, где записывается в Интернациональную бригаду и отправляется защищать Мадрид. Он геройски сражается, ходит буквально на волосок от смерти, и все равно его мысли заняты только Стеллой. На самом деле, чем ближе к нему подступает смерть, тем больше он думает о своей потусторонней возлюбленной. В конце концов, Роберт приходит к выводу, что от мыслей о Стелле его может избавить лишь смерть. Он первым бросается в атаку, он бездумно рискует собой, вызывается идти добровольцем на самые опасные задания. Он сам ищет смерти. И вот, в одном из боев, он получает тяжелое ранение, и его, полуживого, привозят в мадридский госпиталь (расположенный в сумрачном здании древнего монастыря). Роберт уверен, что ему не выжить, и впервые за многие месяцы его душа обретает покой. Книга заканчивается на том, что он лежит у себя в палате, а молоденькая медсестра, отвернувшись к окну, набирает в шприц обезболивающий препарат. Она стоит спиной к Роберту, и он не видит ее лица. Зато его видит читатель. У медсестры лицо Стеллы.

«Вампир сюрреализма» открывается эпиграфом из Бодлера: «Любить умную женщину – удовольствие для педерастов». Книга Оливера, как и следовало ожидать, насквозь проникнута духом женоненавистничества. Автор вполне однозначно дает понять, что все женщины – вампиры. Весь роман – это одна большая аллегория страха мужчины перед женщиной, его извечным врагом. Любить женщину – для мужчины это означает отказаться от своей мужской сущности, что равносильно смерти. Как ни странно, «Вампир сюрреализма» вышел в солидном и довольно консервативном издательстве «Barrington and Lane». На следующий день я помчался в издательство, хотя заранее знал, что лишь зря проезжу туда-сюда. И действительно, на месте здания редакции на Патерностер-Роу зияла обугленная воронка.

Коллекция Моники – ее знаменитые карточки с записями разговоров друзей и знакомых, – оказалась еще интереснее, чем роман Оливера. Моника не хотела, чтобы я рылся в ее картотеке, но я так долго и нудно по этому поводу сокрушался, что, в конце концов, ей надоело выслушивать мои стенания, и она допустила меня к своему архиву. Я изучал его несколько месяцев, и это было действительно увлекательно, и я, безусловно, узнал кое-что интересное, хотя и затрудняюсь сказать, что именно. Во всяком случае, теперь я узнал, что Моника вступила в «Серапионово братство» после «случайного знакомства» с Недом. Собственно, после этого она и занялась изучением природы случайности, пытаясь понять смысл этой встречи (и вообще любой непредвиденной встречи, которая так или иначе меняет течение человеческой жизни). Для чего состоялась их встреча? Что должно было произойти, чтобы встреча случилась? Что привело их обоих в определенное место в определенный момент времени? Что с ними было потом, чего не могло бы произойти, если бы они не встретились? В какой мере это событие стало определяющим в их судьбе, и что именно оно определило? Моника очень подробно записывала свои мысли и приводила цитаты из Паскаля, Ферма, Фрейда и Юнга. Впрочем, я так и не понял, что из всего этого следует, и постигла ли Моника тайную суть объективной случайности.