Лидия Раевская - Мама Стифлера

— Сюда. — Сказал своё первое слово человек с усом, и толкнул какую-то дверь.

— Сюда. — Шёпотом повторила Юлька, и тайком перекрестилась.

Моя паника забурлила так громко, что это услышала Ершова, и прошипела мне в ухо:

— Я тебя к святому человеку привела, к благодетелю, а ты, простигосподи, обосрамшись. Ёбаный стыд!

Я покраснела, и усилием воли попыталась подавить бурление паники.

Не вышло.

В помещении, куда нас завёл человек с усом, было темно и страшно. И подозрительно воняло.

— Ты что творишь-то, сволочь? — Юлька вцепилась мне в жопу ногтями. — Совсем сдурела?

— Это не я! — Заорала я шёпотом. — Тут, по ходу, труп чей-то припрятан. Я так не навоняю!

— Навоняешь. — Пообещала Ершова, почти касаясь своими зубами моей шеи. — Если щас не заткнёшься.

Я энергично задышала через рот, и перестала огрызаться.

В темноте кто-то чиркнул спичкой, зажёг свечку, и стало немножко светлее.

— Садитесь — Сказал человек с усом, и повернулся к нам лицом, демонстрируя второй такой же пышный ус, и мощные сиси туго обтянутые тельняшкой. В усах и сисях мне почудилось что-то знакомое.

— Это бабка?! — Я забыла о том, что мне нужно молчать, и повернулась к Ершовой.

Та покраснела до синевы, заклацала зубами, но ничего не ответила. Паника во мне вновь громко забурлила.

— Вижу. — Вдруг сказали усы, и нацелились на меня. — Вижу, любишь ты чернобрового.

Я оглянулась. Юлька победно смотрела на меня, как бы говоря своим видом: «Видала? Не бабка, а оракул, блять!»

— Чёрные брови в наше время страшная редкость. — Подтвердила я бабкины слова, и почувствовала что паническое бурление стремительно исчезает. — Только раз в жизни и видала.

— Не выёбывайся! — Прошипела сзади Юлька, и больно дёрнула меня за волосы. — Умничает она.

— Вижу. — Снова сказали усы и тревожно завибрировали. — Вижу, ушёл твой чернобровый. К женщине!

Ершова за моей спиной ахнула.

Я поднялась со стула, отряхнула жопу, и сказала:

— Большое спасибо за информацию. Я два месяца думала, что мой чернобровый ушёл к другому мужику. Потому что пидорас. Но сейчас я вижу, что ошибалась. Вы открыли мне глаза. Ершова, дай тёте побольше денег, и пойдём отсюда.

— Сядь! — Заорали на меня усы, и я снова забурлила. — Сядь и слушай! Мужа твоего Володей зовут. Сыну вашему два года. Летом будет. Ушёл твой муж к другой женщине. Не сам ушёл, приворожили его. Вернётся он, если слушать меня будешь. Поняла?

— Это вам Юлька про меня рассказала? — Ответила я вопросом на вопрос.

Усы ухмыльнулись. Повибрировали. Потом распушились и наклонились к моему лицу:

— В три года у тебя любимая игрушка была. Красная плюшевая обезьянка Чича. Ты с ней месяц не расставалась, а потом в окно выкинула. Папа твой на дерево за ней полез, и пизданулся. До сих пор, поди, спиной мучается.

Усы победно встопорщились, а Ершова за спиной ахнула ещё громче.

Я молчала.

Потому что бабка сейчас сказала истинную правду. Была у меня обезьянка, помню. Чичей звали, действительно. И папа с дерева потом пизданулся. Всё верно. И Ершова про тот случай точно ничего знать не могла.

Волшебство, блять!

— Теперь слушай дальше. — Усы были довольны произведённым эффектом, это было заметно. — Я тебе сейчас дам сахару и овса.

— Чо я, лошадь? — Вяло возмутилась я по инерции.

— Дура ты! — Пропыхтела сзади Ершова. — Бери чо дают, и не выёбывайся!

— Бери ручку, и записывай что будешь делать. — Сказала бабка, и сунула мне в руки бумажку. — Пиши…

Через полчаса мы с Ершовой вывалились на улицу, сели на лавочку у подъезда, и спешно закурили.

— Нихуя себе, — сказала я Ершовой, глубоко и нервно затягиваясь, — откуда она про Чичу знает?

— А я тебе чо говорила, а? — Юльку трясло. — Ведьма она, Лида. Мне самой знаешь как стрёмно там было?

— Так, может, это ты у бабки и навоняла? — Развеселилась я, и пихнула Юльку плечом.

— А вот не знаю, Лида. — Огорошила меня откровенностью подруга. — Я, когда сильно боюсь — себя не контролирую. Боюсь я её до смерти. Но она мне нужна.

— Тебе-то она зачем? — Я затушила о ножку лавочки сигарету, и повертела головой в поисках урны. — От тебя ведь Толясик не ушёл никуда.

— То-то и оно. — Юлька цокнула языком. — То-то и оно. Десять лет живём — а он всё никак не свалит, пидорас. Мы с бабой Валей отворот щас делаем. По всем правилам.

— И как? Есть результаты?

— А то! — Ершова тоже затушила сигарету, поискала глазами урну, не нашла, и бросила окурок под лавку. — Я его зельем специальным травлю. От него Толик в запой ушёл на месяц — я его дома всё это время не видала, а щас он в Кишинёв собирается. Мне баба Валя пообещала, что там ему гопники молдавские арматурой по башке дадут. Вот какое хорошее зелье.

— Ну ты и скотина, Ершова. — Возмутилась я. — Это ж грех-то какой: человека со свету сживать!

— Грех — это блядей домой таскать, пока я у мамы в гостях! Грех этих блядей ебать на моей кровати! И самый большой грех — это десять лет торчать у меня перед глазами! — Заорала Юлька, и неожиданно успокоилась: — Баба Валя, правда, чота прихуела в последнее время. Раньше за приём пятихатку брала, а теперь штуку. Да ещё за каждую хуйню деньги дерёт. Твой сахар мне в сто баксов влетел. Это не сахар, а какой-то золотой песок. Про овёс вообще молчу.

Я покраснела, и тоже щелчком отправила свой окурок под лавочку:

— Пойдём, Ершова. Мне ещё заклинания наизусть учить надо. И к ритуалу готовиться.

Юлька, вопреки моим ожиданиям, не заржала, а положила мне руку на плечо, крепко сжала, и многозначительно кивнула.

Дома я перерыла весь шкаф, в поисках нужного девайса для дьявольской мессы с участием меня и сахара, и не нашла.

— Мам! — Крикнула я из комнаты. — У тебя белая простынь есть? Новая и без рисунка чтобы.

— Единственную новую белую простынь… — В комнату вошла мама, — …я берегла для твоей первой брачной ночи. Хотела чтоб всё как у людей.

— У каких людей? — Я запихивала обратно в шкаф постельное бельё. — У ебанутых, которые простыню с утра на забор вывешивают?

— У нас забора нету. — Ответила мама, и я так и не поняла: если б забор был — она б простыню туда повесила что ли?

— А простыня есть?

— А простыня есть.

— Давай её сюда. Давай, и не спрашивай зачем. Я на ней буду строить своё счастье.

— Под девстенницу собралась косить? — С сомнением посмотрела на меня мама. — Я, конечно, не Станиславский, но ничего у тебя не получится.

— Посмотрим. — Я захлопнула дверь шкафа, и протянула руку: — Давай простынь.

На часах было без четверти двенадцать ночи. Если я всё правильно рассчитала, то пяти минут мне хватит для ритуала с сахаром и простынёй, и за десять минут я успею добежать до перекрёстка, на котором ровно в полночь сотворю заклятие и рассыплю овёс.