Лидия Раевская - Мама Стифлера

— И я тебя, Бэн! — восклицает батя, и лобызает сестринскую длань.

Мы с братом любили наблюдать за этими странными братаниями, и постепенно Бэнов в нашей семье стало уже четверо.

В том плане, что я тоже поймала себя на том, что кидаюсь на Борьку с воплями: "Бэн! Лобызни сестричку, каналья!"

И, конечно же, Боря отвечал: "Бэн! Ебать ты дурная тётка… Ну, хуй с тобой, лобызну тебя, тысяча чертей!"

Це была предыстория.

Теперь, собственно, сюжет.

— И вот что делать, а? Делать-то что? — истерически причитала моя маман, пропалив папино отсутствие, и прочтя записку, накарябанную папиной твёрдой рукой, несущую в себе следующую смысловую нагрузку: "Я уехал в Купавну, идите нахуй, я буду скучать"

Мне было тогда семнадцать, я была юна, черноволоса, аристократически бледна и способна на авантюры.

Поэтому, не сказав никому ни слова, уехала возвращать отца в лоно семьи.

Мне хотелось вернуться домой, держа батю под мышкой, небрежно кинуть его к маминым ногам, и сказать: "От меня ещё ни один мужик далеко не уходил!". И по-босяцки сплюнуть.

Дельная такая фантазия.

Приезжаю я в Купавну.

Зима. Холодно. Темно. Адреса не знаю. Помню всё только визуально.

Но микрорайон на то и микрорайон, что там все друг друга знали.

Через пять минут звоню в дверь, стоя на лестничной площадке пятого этажа.

Открывает мне хмурый Боря, и вопрошает сурово:

— У нас сегодня слёт юных и не очень юных родственников? Мама Ваша, смею надеяться, нихуя не припрёцца?

— Нет. — в тон ему, сурово отвечаю я, и требую: — Впусти, жопа замёрзла.

Сидя на тёплой кухне, допрашиваю брата:

— Батя у вас?

— Батя у нас.

Уже хорошо. Следующий вопрос:

— Батя в мочу?

— Батя в три мочи. Вместе с матушкой моей.

Угу. Ясно.

А теперь — самый главный вопрос:

— Песню про маленького тюленя пели?

И — искренне надеюсь, что нет. Нет, нет и ещё раз нет.

Борины веки устало прикрылись, и ответ я уже знала заранее:

— Пели, Бэн… Пели. Крепись.

Песня про тюленя это тоже отличительная черта Бэнов-старших.

С детства помню, что степень алкогольного опьянения близнецов градируется следующим образом:

Степень первая: все кругом Бэны, одни Бэны, и за это стОит выпить.

Ступень вторая: по мнению тёти, моя мама — старое говно, а по мнению бати — старое говно — её супруг. Дальше следует лёгкая потасовка.

Степень третья: дуэт бати и тёти исполняет народную песню "Маленький тюлень", после чего можно звонить наркологу, диктовать тому адрес, и готовить бабки на вывод родственной четы из запоя.

Песня маленького тюленя была уже исполнена, а это означало, что сегодня я батю домой не верну.

Что оставалось делать?

А ничего.

Оставалось идти в местный Дом Культуры, и звонить оттуда в Москву, дабы покаяться в своём побеге. Как оказалось, в бессмысленном побеге.

И ложиться спать.

Потому что поздно уже, потому что денег на нарколога нету, и потому что всё равно делать больше нечего.

Позвонили, вернулись, сидим на кухне.

Скрипнула старая дверь. На кухню, покачиваясь, вплыло тело моей тёти.

Боря поморщился, и даже не обернулся.

А я вежливо поздоровалась:

— Добрый вечер, Галина Борисовна.

Тело пристально на меня посмотрело, а потом ответило:

— Здравствуйте, барышня. Вы кто?

Понятно. Тюлень был спет не единожды. Ах, Боря… Ах, паскуда…

Я метнула на брата взгляд.

Брат повернулся к телу, и, жуя хвост воблы, сказал:

— С добрым утром, матушка. Посмотри, какую я девку домой притащил. Чернява, жопаста, мордата… Она будет летом нам помогать картошку окучивать, и жрёт мало.

Ярость благородная во мне закипела, но ответить брату я ничего не успела. Ибо тело приблизилось ко мне, подышало на меня спиртом, и изрекло:

— Не нравится она мне, сынок. Морда у неё нехорошая. Проститутка, наверное. Не пущу её к своей картошке!

Брат, обсасывая воблястую голову, пожал плечами:

— Ну и проститутка. Ну и что с того? Зато не дармоедка. Семья наша с голоду никогда не помрёт.

Тётино тело обошло меня вокруг, как новогоднюю ёлку, и продолжило допрос:

— А как Вас величать, барышня?

Я, широко улыбаясь, и демонстрируя нашу фамильную ямочку на правой щеке, честно призналась:

— Лидой величают меня, хозяйка. И Вы меня так зовите, мне приятно будет.

Тело нахмурилось, на челе её отразились какие-то попытки активировать мозг, но вот чело разгладилось, и тело пробурчало:

— Лида… У меня племянницу так зовут. Только она покрасившее тебя будет. Потому что вся в меня!

Ебать… Вот так живёшь-живёшь, и даже не подозреваешь, что твоей красотой тётя Галя из Купавны гордицца!

Тут Боря подавился воблой, и заржал неприлично.

И тело смутилось.

И тело ущипнуло меня за щёку.

И тело затряслось, и слёзы потекли по лицу тела.

И вскричало тело:

— Лидка-а-а-а-а!! ты ли это, племянница моя? Прости, прости ты тётку свою недостойную! Мартышка к старости слаба глазами стала, да ещё очки где-то потерялись… Прости!

Боря, добивая шестую бутылку пива, подсказал телу:

— Маман, ваше пенсне я третьего дня видал в хлебнице старой, что на балконе стоит. Подите, обретите пропажу свою. Кстати, можете и не возвращаться.

Тело тёти возмущённо затряслось, и воззвало к сыновьему почтению:

— Борис, не потребно в ваши юные годы с матушкой в подобном тоне общацца! Дерзок ты стал, как я погляжу…

Сын, нимало не печалясь, отвечал родительскому телу:

— Как вы глядите — это мы уже видели. И остроту Вашего зрения никто под сомнение не ставит. А всё ж, подите, маман, на балкон, и БЛЯ, ОСТАНЬТЕСЬ ТАМ! А ТО В ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ СДАМ НАХУЙ!

Тело родительницы вновь оросилось обильными слезами, и оно послушно ушло на балкон.

— Суров… — вынесла я вердикт.

— Нахуй с пляжа. — туманно ответил брат. И добавил: — Пошли сегодня на проводы к моему другану? Напьёмся мирно, про тюленя споём…

Какая смешная шутка.

Но делать всё равно было нечего.

И пошли мы с Борей на проводы.

В армию уходил Борин кореш Матвей.

На груди Матвея рыдала и клялась в вечной любви девушка Бори.

Бывшая, как я поняла.

Потому что Боря в её сторону не смотрел, а всё больше на вотку налегал.

А я наслаждалась произведённым эффектом от своего появления в компании нетрезвых, очень нетрезвых юных отроков.

Ещё бы: моя юность, чернявость радикальная, улыбка приятственная и жопа в джинсах стрейчевых не могла оставить юнцов равнодушными.

Брат косо смотрел в мою сторону, вкушал вотку, и не одобрял моих восторгов.

Я танец зажигательный исполнила, я Вову с пятого дома лобызнула, я вотки покушала с братом, я с Матвеевским унитазом пошепталась, и, о, горе мне, я спела песню про маленького тюленя.

А капелла.

Душераздирающе.