Лидия Раевская - Мама Стифлера

Я сидела возле бездыханного тела Бумбастика, и с горечью думала о том, что расчленять его труп, и развозить в метро его останки в разные концы Москвы придётся мне. Как лучшей Юлиной подруге. Перспектива не радовала.

Более того, я услышала, как скрипнула дверь, кто-то шагнул в тёмную комнату, где лежал непогребённый Бумба, и рядом раздался голос:

— Есть тут кто?

Я вздохнула. Причём, громко. Но ничего не ответила.

Голос молчал полминуты, а потом сказал:

— Давай, что ли, потрахаемся, как там тебя зовут? Я потом тебе на гитаре сыграю…

Я снова вздохнула, и нежным сопрано ответила:

— Иди нахуй, гитарист. Рождество сегодня, урод. О душЕ подумай. И вали с Богом, по тихой грусти.

Удаляющиеся шаги. Сработало.

В комнате кто-то надрывно орал:

— Чёрррные глаза! Умираю! Умираю!

И слышался треск разрываемых одежд, и аплодисменты.

«А в детстве я занималась бальными танцами и спортивной гимнастикой» дубль два.

Скрип двери. Шёпот: «Есть тут кто?» Молчу. И тишина.

Вдруг, где-то сбоку послышалась возня, и хихиканье: «Ой, ты ЕГО побрил? Такой смешной…»

Стало интересно. Очень интересно. Я тоже люблю смеяться. Так посмешите же меня! И включила свет.

Рядом с телом Бумбастика скрючились Пицца и Лысый.

Пицца лежал, отвернувшись к стене, и его тошнило за кровать.

Лысый лежал на Бумбастике, и мастурбировал ему член.

Через пять секунд я поняла, что расчленять мне ничего не придётся, потому что Бумба вышел из комы, и принялся бить Лысого, Пиццу, и лягнул меня в бок.

В распахнувшиеся двери ввалились гости, неся на руках Юлю с гитарой, Бинокля в салате, а позади всех напирал мощным телом Гена-Геморройщих, утробно рыча:

— Умиррраю! Умиррраю! Черные глаза!

На часах было два часа ночи.

Дважды приезжавшие на вызов соседей милиционеры, танцевали с грудастыми гостьями финскую польку, мама и бабушка именинницы совместными усилиями забаррикадировали изнутри дверь, да так, что на следующий день пришлось вызывать МЧС, в салатах лежали несколько гостей и Юлькины колготки, а я шла по хрустящему снегу домой.

В соседний подъезд.

В больших меховых тапочках, угнанных из Юлькиной квартиры и в чьём-то красном пуховике.

Из Юлькиных окон вылетал фейерверк и китайские петарды, с балкона валил душистый дым, а на московском небе сияла рождественская звезда.

С днём рождения тебя, Юлька!

23-08-2007 15:01

Позапрошлой весной меня поимели.

Нет, не в песду, и даже не в жопу. Меня поимели в моск. В самую его сердцевину. Гнусно надругали, и жостко проглумились. А виновата в этом весна, и потеря бдительности.

Баба я влюбчивая и доверчивая. Глаза у меня как у обоссавшегося шарпея. Наебать даже дитё малое может.

Не говоря уже о Стасике.

Стасика я нарыла на сайте знакомств. Что я там делала? Не знаю. Как Интернет подключила — так и зарегилась там. Очень было занятно читать на досуге послания: „Малышка! Ты хочешь потыкать страпончиком в мою бритую попочку?“ и „Насри мне в рот, сука! Много насри, блядина!“

Тыкать в чужые жопы страпонами не хотелось. Не то, бля, настроение. Обычно хочецца — аж зубы сводит, а тут — ну прям ни в какую! Срать в рот не люблю с детства. Я и в горшок срать не любила, а тут — в рот. Не всех опёздалов война убила, прости Господи…

А тут гляжу — ба-а-атюшки… Прынц, бля, Даццкий! „И хорош, и пригож, и на барышню похож…“ Мужыг. Нет, нихуя не так. Мальчик, двадцать два годика. Фотка в анкете — я пять раз без зазрения совести кончила. Понимала, конечно, что фотка — полное наебалово, и вполне возможно, что пишет мне пиндос семидесяти лет, с подагрой, простатитом и сибирской язвой, который хочет только одного: страпона в тухлый блютуз, или чтоб ему в рот насерели.

Понимала, а всё равно непроизвольно кончала. Дура, хуле…

И пишет мне Стасик: „Ты, моя королевишна, поразила меня прям в сердце, и я очень хотел бы удостоиться чести лобызнуть вашу галошу, и сводить Вас в тиатр!“

Тиатр меня добил окончательно. Люблю духовно развитых людей. А ещё люблю мороженое дынное, Юльку свою, и секес регулярный. Но это к делу не относится.

Тиатр. Вот оно — ключевое слово.

И пох, какой тиатр. Юного Зрителя, или экспериментальный тиатр „Три мандавошки“, что в подвале на улице Лескова… Культура, ебёныть!

И пишу я ему в ответ: „Станислав, я, конечно, сильно занята, но для Вас и тиатра время найду непременна! Звоните скорее, любезный!“

Врала, конечно. На жалость давила. Какое там „занята“, если я готова была нестись к Стасику прям щас?! Но зачем ему об этом знать, правильно? То-то же!

Встретились мы с ним через три дня на ВДНХ.

Я — фся такая расфуфыренная фуфырка, Стас — копия своей фотографии в анкете. Сами понимаете — пёрло мне по-крупному с самого начала. Стою, лыбу давлю как параша майская, и чую, что в труселях хлюп какой-то неприличный начался. Стас ко мне несётся, аки лось бомбейский, букетом размахивая, а я кончаю множественно.

Встретились, в дёсны жахнулись, я похихикала смущённо, как меня прабабушка, в Смольном институте обучавшаяся, научила когда-то, Стас три дежурных комплимента мне отвесил (видать, его дед тоже в юнкерах служыл в юности)… Лепота.

В тиатр не пошли. Пошли в ресторацыю.

В ресторацыи Стас кушанья заморские заказывал, вина французские наливал, и разговоры только об Акунине, Мураками, да академике Сахарове.

А я ни жрать, ни пить не могу. Я всё кончаю множественно. Надо же, думаю, такого дядьгу откопать! И красивого, и не жлобястого, и духовно обогащённого… Попёрло!

Три часа мы в ресторацыи сидели. Я и костью рыбьей подавилась от восхищения, и нажралась почти как свинья. Но это ж всё от возбуждения морального. И сексуального. Простительно, в общем.

Вышли на улицу. Темно. Фонари горят. Павильон „Киргизия“ стоит, сверкает. Может, и не сверкал он нихуя, но мне уже повсюду свет божественный мерещился.

Остановились мы у „Киргизии“, и я из себя выдавливаю, как Масяня:

— Ну, я пойду…

Стас мне ручонку мою, потную от волнения, лобызает с усердием, и кланяется:

— Рад был знакомству, клубничная моя… Позвольте отписаться вам в Ай Си Кью, как в усадьбу свою прибуду…

И пауза возникла. По всем законам жанра, щас должен быть поцелуй взасос, но его не было. А хотелось.

И тут я, как бразильский обезьян, ка-а-ак прыгну на Стаса! Да как присосусь к нему, словно к бутылке пива утром первого января! Присосалась, а сама думаю: „Блядь, если б не апрель, если б на улице потеплее было… Я б те щас показала белочку с изумрудными орехами!“

Но сдержалась. Ибо нехуй. Мы ещё в тиатр не ходили.

Упиздила я домой.

Дома включаю аську, и первое, чё вижу — сообщение от Стаса:

„Бля! Акунин-Хуюнин… В ГОСТИНИЦУ НАДО БЫЛО ЕХАТЬ!!!“