Дэвид Мэдсен - Шкатулка сновидений

Вообще-то, позади нашего дома в 3… нет никакого поля, но вы же знаете, как бывает во снах. Они сообщают нам то, что считают нужным, на своем собственном языке, и их не волнует, что ты можешь его не знать. Я никогда не был сильным ребенком — нет, не слабым и больным, вечно лежащим в кровати с простудой, лихорадкой или мышечными болями, а просто не очень сильным — думаю, моя мать слишком меня баловала. По крайней мере, отец всегда так говорил. Наверное, он был прав. Я не ходил в школу для мальчиков, стоящую на вершине холма — большинство девочек воспитывали монашки из Монастыря Самого Болящего Сердца — вместо этого каждое утро кто-нибудь являлся к нам домой и учил меня основам грамматики, математики, истории, географии и музыки; искусствам меня решили не обучать, потому что я не проявлял к ним ни малейшей склонности. Я и сам точно не знаю, к чему я ее проявлял. Я любил истории, и, прозанимавшись со мной около часа, старый господин Францли обычно оставлял меня за книгой мифов, или народных преданий, или приключений, а сам посиживал у огня и потягивал сливовицу из своей гравированной серебряной фляжки, постепенно багровея и задремывая. Мои мать с отцом знали про эту привычку; быть может, именно поэтому они так мало ему платили. Но если бы он не был законченным пьяницей, они бы не смогли позволить себе нанять его или кого-либо другого, ведь состоятельностью наша семья не отличалась.

Годы шли, а я по-прежнему не знал, к чему у меня есть склонность. Предполагалось, что, достигнув определенного возраста, я начну работать вместе с отцом на ферме старика Маттиаса Грюнбаклера; работа там была тяжелая, но простая, и мой отец занимался ею почти всю свою жизнь. Мать варила абрикосовый джем и продавала в деревне, добавляя небольшие деньги к скромной зарплате отца. Так они сводили концы с концами. Однако я вовсе не желал работать на господина Грюнбаклера и убедил своих родителей, что у меня для этого неподходящее здоровье.

«Я никогда не был крепким ребенком, — напомнил я им. — Вы сами так говорили».

«Но теперь ты мужчина! — возразил отец. — Тебе уже восемнадцать. Ситуация изменилась».

«Не слишком, отец. У меня по-прежнему бывают головные боли, я ворочаюсь во сне, мне нужны дополнительные хлеб и масло, чтобы поправиться. Взгляни на меня — я тощий, как палка! Я не смогу работать с косой или плугом».

«О чем ты говоришь? — воскликнул отец. — У господина Грюнбаклера есть моторизированный трактор! В каком веке ты живешь?»

Про трактор я забыл. Тем не менее, я продолжал настаивать, снова и снова повторяя, что не собираюсь работать на ферме, с трактором или без.

«Но что же ты собираешься делать?» — спросила моя мать, немного сочувственнее, чем отец.

«Писать, — неожиданно для самого себя ответил я. — Я хочу стать писателем».

Им было очень тяжело примириться с моим решением, и меня это не удивило. В нашей семье о таком не слыхивали. Правда, незамужняя сестра матери, тетя Анна-Мона однажды написала поэму про уток на замерзшем пруду, которую напечатали в ежемесячном монастырском журнале для леди — но на этом приобщение моих родственников к литературе заканчивалось.

«Писатели — это стадо ленивых свиней! — кипятился отец, его грубое морщинистое лицо багровело от ярости, почти как лицо господина Францли, накачивающегося сливовицей. — Они носят шелковые халаты и целыми днями марают чушь! Они издеваются над религией и описывают вещи, о которых лучше молчать, с отвратительными, тошнотворными подробностями! Они просиживают свои изнеженные задницы и думают, что весь мир должен их обслуживать! Они гниют изнутри, они извращенцы, пьяницы, наркоманы, они путаются с больными проститутками!»

В искреннем описании моего отца были некоторые противоречия, однако я не рискнул указать ему на них. Вместо этого я как можно тверже произнес:

«Я хочу стать писателем, отец. Я буду хорошим писателем, я точно это знаю. Я люблю книги и хочу делать книги».

«Тогда почему бы тебе не пойти в издатели или переплетчики?»

«Это совсем не одно и то же. Я хочу писать книги».

«В твоем возрасте единственная вещь, которую ты можешь хотеть — это дети! И единственное, что тебе следует написать — собственное имя в свидетельстве о браке! Парень, я хочу от тебя сыновей! Сильных, здоровых, крепких, чтобы они продолжили мой род…»

«… И пошли работать на ферму Маттиаса Грюнбаклера?»

Отец сильно ударил меня по лицу, и — вскрикнув, словно гарпия — мать яростно налетела на него, вцепившись зубами ему в плечо и оттаскивая прочь, прежде чем он успел занести руку для нового удара. Я прижался к стене кухни, ловя ртом воздух, половина моего лица пылала. Я испугался гнева отца. Он никогда раньше не бил меня.

«Делай, что хочешь, — сквозь зубы процедил отец, отталкивая мою завывающую мать. — А я умываю руки, парень».

Конечно же, он этого не сделал. По правде говоря, хотя отец так и не смягчился, он помогал мне, отложил немного денег из своих недельных заработков, чтобы купить набор прекрасных ручек с позолоченными перьями и тонкими резиновыми трубочками внутри, которые засасывали и держали чернила; он приобрел несколько пачек хорошей бумаги с водяными знаками Russmann fils; он даже отыскал маленький, переплетенный тканью томик, чье название в переводе звучало как «Искусство писателя», написанный известным англичанином по фамилии Димкинс. Все это я чрезвычайно ценил и любил своего отца за его нежную заботу, за его интерес и — невзирая на жестокие слова — за его молчаливую гордость, которую, я знал, он испытывал. Таким он был: грубым, трудолюбивым и крайне практичным, но также мягкосердечным и дружелюбным, если думал, что именно этого от него ждут. Мать же поддерживала бы меня, даже если бы я захотел грабить могилы, ведь в том состояла ее натура: она любила меня отчаянной, собственнической и всепоглощающей любовью, которая больше выражалась в поступках, нежели в словах — неожиданное объятие ее больших теплых рук, поцелуй в лоб, когда она ставила на стол дымящийся котел со свиными клецками, улыбка, полная осознания и понимания, короткое пожатие руки перед пожеланием спокойной ночи.

Всё это — безмолвная поддержка отца и успокаивающее поведение матери — сделали великую, ужасную Мысль, настигшую меня, еще более невыносимой и трагической. Я часто задумывался — так часто, что это причиняло мне почти физическую боль! — какой стала бы моя жизнь, если бы Мысль никогда не проникла в мое сознание. Или наша встреча была предопределена? Сейчас я склоняюсь к последнему. Мое положение незавидно: я не верю в случайности, но в то же время не могу заставить себя верить в предопределенность. Вот что сделала со мной Мысль, и это далеко не конец. Когда я расскажу вам, на какие поступки она меня толкнула, вы вряд ли поверите своим ушам. Тем не менее, я говорю правду. Однажды появившись, Мысль накрыла мою жизнь, точно необъятное черное облако, заслонила солнце, нагнала страшный холод, лишила ясности взгляда, заставила меня, почти вслепую, брести к цели, которой мне никогда не достигнуть, потому что ее не существует.