Ричард Хелл - Погнали

Вставило мне мгновенно. Полная тишина, пятна теней в этой комнате – они такие красивые в сочетании с героином. Тревога проходит. Дрожь унимается. Я вполне дееспособен. Мне хорошо. Я в полном согласии с собой.

Тут же рядом – моя записная книжка, бутылочка коки и пакетик с соленым арахисом.

Я – телеграфная лента поэзии, акробат духовного языка, который специально выдумывает обмолвки для ужасающего изящества и веселья моих повторяющихся возрождений. Только для Бога. Бог – это все умершие поэты. Бог – это все и всё. Наблюдатель, который растет, и ветвится, и прощает меня, надеясь на лучшее. Я грежу о мире, созданному по моему образу и подобию, как он исходит лучами из моей пустой комнаты, где я один и счастлив.

Я беру в руки журнал, и по чистому «совпадению» – что человека тревожит, то он и видит, – читаю: "Нет никакого "я"… есть только Бог. Это Он искрится сияющей рябью на поверхности моря среди апельсиновых рощ; и опьяняющий аромат – тоже Он, Он – и ветер, и змей, и акула, и молодое вино. Не думай, что ты – чей-то сон. Ты сам – сновидец".

Парень, который это писал, наверняка живет где-нибудь на Средиземном море. Явный переизбыток библейских мотивов, и в акулах он не разбирается, но эти последние строки – очень дельная мысль. Сажусь сновидеть.

Труся головой, и крошечные акробаты осыпаются блестками, падают, словно прохладный дождь на другой планете, прямо к моим ногам.

Надо уже приходить в себя. Пора собираться на встречу с Джеком.

Джек – англичанин. Он – человек скрытный и замкнутый, и не любит рассказывать о себе. И это ставит меня в невыгодное положение, потому что я сам тяготею к пространным и откровенным исповедям. Причем, я даже не знаю, зачем. Наверное, это все потому, что я глубоко убежден: люди способны на все, но проблема в том, что никто этого не признает… И потом, есть такие вещи, которые страшно держать в себе, потому что они пугают, но как только ты произносишь их вслух, они вроде бы переходят в разряд предметов, представляющих чисто научный интерес. И еще одно немаловажное обстоятельство: мне больше не с кем поговорить.

Но как бы там ни было, он не отвечает взаимностью на мои откровенные излияния, но раз я такой искренний и открытый, он начинает вести себя, словно мы – братья, и это меня раздражает, потому что, на самом деле, я его совсем не знаю. Однако я не ропщу, потому что он много чего для меня делает. У него куча денег. Джек – менеджер нескольких алкоголически-спидовых британских групп, и это приносит ему неплохой доход. На самом деле, у меня с ним мало общего – и с ним, и с его запойной командой, – но его уважение к моей скромной персоне льстит. И все же меня не покидает тревожное чувство, что я иногда слишком много болтаю, и какое-нибудь мое неосторожное замечание его заденет, если вообще не напугает, и я больше уже никогда его не увижу.

То, что я делаю в данном случае, называется злоупотребление доверием. Я продаю свою доверительность. Сомневающийся покупатель хочет установить твою подлинность. Джек считает, что я в этом смысле – находка, ему нужен слепок моей одухотворенной души. Он убежден, что во мне есть частица духа той подлинной, искренней, добросердечной Америки, какую он представляет себе в своих подержанных секонд-хенд мечтах; что я -некий сияющий темный странник, скользящий по безбрежным просторам подземного царства его давно уже канувшей в Лету Америки, с честным и подлинным рок-н-роллом по радио. И я не буду ему говорить, что на руке, держащей руль – набухшая дорожка из струпьев от запястья до внутреннего сгиба локтя, а указательный палец второй руки, похоже, навечно застрял у меня же в заднице, а между ними пробивается голый стояк, бешено сотрясая меня, пока я не умру, или кого-нибудь не убью, или не выебу его жену прямо здесь и сейчас. Хотя, может быть, он и сам все знает. Он, вообще, много знает.

Я звоню ему от портье в отеле «Грамерси-Парк».

– Поднимайся, дружище-козлище.

И хотя я знаю, что он говорит это с улыбкой, я все равно реагирую неадекватно: мы с ним не настолько близкие друзья, чтобы он говорил со мной в таком тоне. И с ним, и вообще – с кем бы то ни было. Но потом до меня доходит, что это он так скаламбурил, и это меня впечатляет; я даже испытываю к нему некую снисходительную симпатию, потому что он вроде бы даже пытается говорить на моем языке, как он его себе представляет.

Крисса уже там. Лицо у нее – довольное, аж противно. Они тут что, сексом, что ли, занимались? Но я не хочу даже думать об этом – это было бы слишком ужасно. Джек питает пристрастие к кокаину, так что напрашивается еще один невысказанный вопрос: а меня угостить?

Ему тридцать четыре, он рослый и крепкий, как футболист. Волосы собраны в сальный хвостик. На нем – шерстяной костюм в стиле расплывчатого рокабилли и тонкий галстук. Он оживлен, но при этом собран, и производит стойкое впечатление упрямого непробиваемого англичанина.

С ним все в порядке, мне только не нравится то, что Крисса стелется перед ним так, словно это необходимо и неизбежно. Как бы она ни старалась это скрывать, она все равно очень чувствительна к лести, тем более – к лести из уст знаменитостей, и это меня задевает, и слегка принижает ее в моих глазах.

Как выясняется, он хочет пригласить меня в ресторан при отеле, и когда мы все спускаемся вниз, он отправляет Криссу домой. Это хорошо – я не хочу, чтобы все сорвалось только из-за того, что она будет меня отвлекать, одним своим присутствием.

Мы садимся за столик у окна в баре, и он спрашивает у меня, как жизнь и чем я сейчас занимаюсь.

Я заказываю двойной виски, чтобы собраться с мыслями – здесь, в полумраке бара, в отеле «Грамерси-Парк», за столиком у окна, глядя в румяное сияющее лицо, направленное на меня, как прожектор.

В последнее время я вел настолько уединенную жизнь, что мой голос звучит как-то странно – словно он проржавел от продолжительного вынужденного молчания, – и еще я как будто утратил контроль над автоматическим регулятором громкости, так что приходится постоянно включаться и подправлять настройки «вручную».

Я также немного сбит с толку, потому что не очень уверен насчет того, чего от меня хочет Джек – как будто я пробуюсь на какую-то роль, о которой мне толком и не рассказали. Мне бы хотелось иметь более полное представление о том, в каком именно качестве меня сюда позвали.

Я говорю ему, что в последнее время я много пью, что я полностью деморализован из-за переговоров со своей звукозаписывающей студией, откуда я собираюсь уйти, а они все тянут и тянут, и в то же время не дают мне записывать ничего нового, и т.д., и т.п. В общем, гоню, как могу. В плане дружеского подкола интересуюсь, как дела у него в империи.