Ричард Хелл - Погнали

1980-й. Рассвет. Открываю глаза. Ой… я опять проснулся. От постели ужасно воняет, но это запах дома. Запах убежища. Раздражает другое: простыни как будто крошатся и распадаются, и крошки царапают кожу. И вот оно, солнце. Строго по расписанию. Пустой и самодовольный свет бьет в глаза. Такой, блядь, уродливый. Как надзиратель в тюряге. Он меня бесит. И утомляет. Снова такая усталость -опять.

Но вот он я, просыпаюсь. Я знаю, в чем дело: в последнее время я так похудел, что не осталось вообще никакой преграды между кожей и нервными окончаниями, поэтому все, что происходит снаружи, бьет прямо по нервам. Весь этот свет. Прилив света. День – как большой океан; прижимает свою довольную дебильную рожу к окнам и стенам моей потерпевшей крушение квартирки, и вот он я, совершенно один. Я тону. Я уже утонул.

Но я по-прежнему молодой и красивый.

Снова откидываюсь на подушку и поднимаю руку, чтобы понюхать свою подмышку. О, нет. Конечно, я все уже знаю, с самого начала я знал, но он все равно поражает – как фрагмент полузабытого сна, того неотвязного затравленного ощущения, которое внезапно всплывает в памяти, как внезапное озарение, когда до тебя вдруг доходит, что именно в доме не так: где-то что-то горит, – этот резкий химическо-металлический запах от потовых желез при острой героиновой недостаточности.

Я совершил большую ошибку – опять проснулся. Это кошмар – начинать день с ошибки… каждый день я начинаю чуть-чуть позади , и все эти потерянные секунды копятся-копятся, и очень скоро я буду мертвым, еще не родившись на самом деле.

Сейчас весна. Я все думаю: у весны тоже – свой запах. Даже в Нью-Йорке. Запах выхлопных газов, смешанный с влажным воздухом: слабый намек на морскую свежесть и аромат новой листвы, из которых еще не выветрилось смутное обещание роста и путешествий в далекие страны. Весна пахнет, как только что сваренный джанк.

Я думаю о толпах людей на улицах, о том, как щелкают и жужжат их мозги, зияя большими надеждами, предвкушениями, планами и расписаниями, и боязнью, что скажет начальство, – и мой собственный мозг отключается в пустоту, как это бывает, когда ты бьешься над слишком сложной задачкой по математике. Я этого не понимаю. Хоть убей – не врубаюсь.

Я откидываю одеяло.

Я совершенно один, и я думаю: если и есть что-то хорошее в наркоте, так это ее неизменное свойство не давать человеку забыть о том, что он совершенно один. Мне вдруг хочется плакать.

Я встаю, голый, с постели, снимаю с дверной ручки мой толстый байкеровский ремень и проскальзываю по стеночке в гостиную, чтобы меня не увидели с улицы. Тяну за кончик веревки, которой связана старенькая бамбуковая шторка, и шторка падает с резким грохочущим шелестом – как мимолетный укол вины, который проходит за долю секунды. Я бросаю ремень на спинку стула перед диваном и иду на кухню. Наливаю стакан воды, отматываю туалетной бумаги и достаю пластиковый пузырек с растирочным спиртом. Возвращаюсь в гостиную. Ставлю все, что принес, на стул и достаю ложку и шприц из потайного ящичка письменного стола. Место, где я обычно сижу на диване, перманентно продавлено под моим весом и окружено бахромой жженой ткани – в тех местах, где обивка прожжена сигаретами. На ложке, почерневшей от копоти снизу – засохшая ватка и коричневая клякса. Последняя вчерашняя доза. Набираю немного воды из стакана в шприц и выдавливаю ее в ложку. Кончиком иглы подцепляю ватку и мешаю ей в мутной жидкости, чтобы все, что на ней осталось, полностью растворилось в воде. Отламываю сразу пять-шесть бумажных спичек, зажигаю их разом и держу под ложкой. Все должно быть стерильно. И главное – убедиться, что весь продукт растворился. Варево булькает, от него поднимается слабый дымок. Мутная жидкость становится почти прозрачной. Все сосредоточенно на процессе. Готовый продукт набираю в шприц через фильтр из ватки, выдавливаю из шприца пузырьки воздуха и кладу его на стул. Открываю пузырек со спиртом, прижимаю к горлышку сложенную в несколько раз туалетную бумагу, переворачиваю пузырек и натираю спиртом левое предплечье. Спирт пахнет свежестью. Беру ремень, перетягиваю левый бицепс, осторожно ввожу иглу в вену. Ногтем большого пальца слегка выдвигаю поршень. [вариант: вместо «поршень» – можно «бегунок»] Тонкая струйка крови вливается в жидкость. Вмазываюсь. Распускаю ремень. Вдавливаю бегунок до конца и вынимаю иглу из вены.

Блядь. Приход – почти нулевой.

Тем не менее, я с пользой убил пять минут. Чего теперь?

Комкаю туалетную бумагу, пропитанную спиртом, и стираю с предплечья индифферентную черно-красную каплю крови. Озираюсь по сторонам.

Моя квартира – она как пещера.

Когда я был маленьким и жил в Кентукки, мы часто ходили с друзьями в пещеры. Там много пещер. Очень много. На полях и лугах, что окружали городское предместье, где я родился и вырос, расположение этих пещер можно было определить по отдельно стоящим группам деревьев, что росли из усадочных раковин, где распахать землю было никак не возможно. Мы брали свечи, сэндвичи и фонарики и отправлялись в подземную экспедицию. Каждый раз возвращались в грязи по уши. Находили крошечные черепа животных и саламандр. Разводили костер и строили планы, как мы сбежим из дома, спрячемся в пещерах, и будем здесь жить, периодически совершая набеги на цивилизованный мир, как партизаны-мародеры, как Джесси Джеймс; [прим.переводчика: Джесси Джеймс (1847-1882) – знаменитый американский бандит, герой многочисленных вестернов, баллад и преданий. Вместе со своим братом Фрэнком возглавлял банду, грабил банки и поезда, однако местные жители почитали его чуть ли не за Робин Гуда.] мы будем являться, как страшные галлюцинации, в супермаркетах, забираться в незапертые дома, чтобы стащить на кухне немного хлеба, и колбасы, и еще батареек, проноситься по задним дворам, смазанным пятном движения на периферии зрения, и снова скрываться в наших подземных убежищах, где темно и сыро.

Самое страшное было застрять. Главная цель любого исследователя пещер – найти пещеру размером хотя бы с комнату. Мы ни разу такой не нашли. Но ведь никогда не знаешь, куда приведет очередной тоннель. Дрожь предвкушения. Ползешь вперед, дюйм за дюймом, время тянется бесконечно, а ты все ползешь на животе сквозь камень, протискиваясь вперед в зябкой темноте, пот и вода, сочащаяся сквозь стены, заливают глаза, острые камни царапают по затылку, а ты все ползешь – в надежде, что именно этот тоннель все-таки выведет тебя в пещеру, огромную, словно дворец. А потом ты вдруг с ужасом понимаешь, что вперед – больше никак, но и назад тоже – никак. Ты застрял в камне. Клаустрофобия поднимается, как гигантская баллистическая ракета, а потом либо взрывается, либо падает вхолостую. Иногда импульс от взрыва ракеты швыряет тебя назад – с силой, достаточной, чтобы вырваться из ловушки. Иногда ты сдаешься, и в первые пару минут это – в кайф, ты представляешь себе, как ты будешь гнить здесь заживо, лежа лицом в крошечном ручейке, и мечтаешь о мести. Твои глаза – как драгоценные камни, страдающие от безнадежной любви. А потом тебя вновь накрывает волна ужаса и отчаяния.