Инго Нирман - Именно это

Крис обратилась к Юлиусу:

— Потанцуем?

Не этого ли и дожидались от нее оба наблюдателя?

С достоинством кивнув, он встал. Тут уже она выказала себя удивленной, опешив от такой готовности. Как будто ожидала, что он откажется и тем самым даст ей удобный предлог протянуть время.

Потом удивилась, что он все еще стоит, но и не отпускала его. До тех пор пока он выразительным взглядом не заставил ее подняться и следовать за собой.

Некоторые уже танцевали на небольших круглых столах, точно пустив корни в их блестящее бледно-оранжевое покрытие. Стоявшие всего в нескольких сантиметрах бокалы стояли нетронутыми. Возвышаясь над толпой и почти задевая потолок, танцоры двигались с необычайной точностью, чтобы не упасть со стола. Нижние, на полу, толкались, растаптывая в пыль осколки стекла, так что бар только ходуном ходил. Почти у всех были «мерцалки», которые они, гипнотизируя себя и других, держали в руках перед глазами или под тонкой тканью между грудей, на лобке. Расстегивали рубашки до самой верхней пуговицы, обнажая поблескивавшие от пота и мерцалок животы. Лезли под стол, чтобы вдруг посветить кому-нибудь под юбку или в штанину. Или на стол, направляя свет на потолок, чтобы проверить, в какой укромный уголок удастся заглянуть. Свет постепенно заполнил весь зал, мелькая на лицах тех, кто не мог или не хотел танцевать.

Выйдя, Крис как-то расчистила себе место и принялась танцевать одна — ей было все равно подо что. Юлиусу ничего не оставалось, как встать в пару с первым попавшимся. Танцевать, так с панком, а трахаться, так с танком.

Он старался не повторять одних и тех же движений и не слишком часто менять партнеров. Никого не обижать, никого не выделять.

Танец — это всегда доверие. Он же стеснялся, отчего пару раз повел себя бесстыдно, почувствовав себя от этого еще хуже в окружении таких же, как он, стеснительных и бесстыдных. На людях он любил только напиваться, постепенно превращаясь в болвана, как и все пившие. Но и не любил торчать в квартире, хоть один, хоть с друзьями. К черту такой вечер, лучше пойти и просидеть его хоть в этом вонючем баре.

На языке его друзей «потанцуем» означало лишь: мне надо выйти. Крис сначала тоже не пошла танцевать, а сразу повела его вниз, к туалету.

Кокаин мешал алкоголю замутить голову, а алкоголь позволял держаться на ногах вопреки кокаину. Любой глюк, даже самый безумный, длится максимум минут пятнадцать, любая самая глупая болтовня — тоже, до следующего приема.

— Еще минут восемь. — Вернувшись, оба первым делом взглянули на часы.

В клозете можно было и даже стоило задержаться, хотя бы чтоб посидеть спокойно и посмеяться над вопиющим его безобразием. Однако слишком долго запертая дверь могла вызвать подозрение. Ради чего еще запираться там вместе с кем-то, если не ради секса?

Вместо равноценного общения была паническая эйфория. Кто не изображал ее, чувствовал себя не в своей тарелке, того не принимали. Никакая радость была не в радость, если не поделиться с другими. Чем больше отдаешь, тем больше получаешь, но и полученным тоже надо было делиться со всеми.

В самом баре ничего конкретного не происходило, да и на улице тоже. Все дела решались келейно, в неизбежной тишине квартир, где каждый понимал, кто и что с этого будет иметь. Сколько выиграет и сколько потеряет. Кому это не нравилось, того тихо выпирали или просто делали так, что он оказывался перед свершившимся фактом, а все остальное — его проблемы.

Выходили из бара, только чтобы глотнуть кислорода. Быстро ловили секс, чтобы освежить цвет лица. Даже если в машине окна не были ни затемнены, ни зазеркалены, при хорошей скорости все равно никто не мог ничего разглядеть.

Приглашали и встретиться где-нибудь вне бара. И никогда не приходили. Потом было слишком обидно спрашивать, почему не пришел, или он говорил, что никогда тебя никуда не приглашал, но если хочешь, то давай встретимся.

Пригласить пару человек на вечеринку с самыми дорогущими наркотиками выходило много дешевле, чем устроить прием на всех или подарить одной шикарное платье. Но и это выходило слишком дорого морально, потому что любой такой жест неизбежно вызывал потом зависть и ненависть.

В группе сидящих, с самого начала вечера расположившейся за выступом стены, отделявшей спуск к туалету, были главным образом жлобы — в данный момент, видимо, при больших деньгах. Они общались исключительно друг с другом, чем и отличались от официантов, каждый из которых так и норовил заговорить с кем-нибудь из гостей. Официанты знали, что у этих жлобов есть деньги, и знали, на что их потратят, когда эти деньги наконец перейдут к ним. В отличие от проституток официанты не были вынуждены доказывать клиентам свое превосходство келейно.

Сидевшая за столом группа была подчеркнуто одета только в самое модное. Кругленький животик, туго обтянутый ярко-красной майкой, волосы скручены в торчащие в разные стороны «колбаски». Рубашка в бело-голубой ромбик с оборванными от плеч рукавами.

Давно привыкшие видеться постоянно, сегодня они вели себя так, будто только что познакомились: выходило взаимопонимание наоборот.

— Вот уж чего никогда не любил… Это ж одуреть можно.

— Вот пускай они и дуреют.

Кого они имели в виду — Крис и Юлиуса? Те стояли рядом с их столом, как будто это было единственное, чем они могли заняться в данную минуту, и не уходили. Если бы им пришлось разговаривать, они бы ушли.

Одуреть можно от чего угодно, такие слова не были обидными. Но если это было излюбленное словцо говорившего, обозначавшее любую неприятность, то это был уже выпад. Злость от того, что кто-то никак не реагирует. За столом тут же сменили тему. Сразу же заговорили о другом, причем каждый с прежним собеседником.

— Коли родился в рубашке, то и живи спустя рукава.

Сказавший это сделал приглашающий жест рукой, и Крис с Юлиусом последовали приглашению. Назвавшись Даниелем, тот натянул рукава себе на руки, отчего на рубашке появились просветы от натяжения пуговиц. Любимые вещи он продолжал носить, даже когда те становились малы. Рос, отчаянно сопротивляясь неизбежному.

Даниель так и не избавился от комплекса, от которого страдают все школьники. Ведут себя нелепо, стыдятся своего тела, однако к концу года неумолимо подрастают еще на несколько сантиметров и с помощью родительских связей, пьянок с незлыми учителями и зубрежек, с болью и слезами переходят наконец в следующий класс.

Даже надевая джинсы и свитер, он в мыслях все еще носил форму своей ^литной школы-интерната. Единственным способом самовыражения для него оставалась школьная газета, единственными знакомыми знаменитостями — учителя. В каждом общественном туалете он до сих пор съеживался от мысли, что вот они сейчас войдут и его застанут.