Маркос - Четвертая мировая война

Я протестую:

— Слушай, Дурито, давай не разглашать интимных подробностей, потому что у меня здесь есть письмо, которое отправил тебе Пентагон с просьбой о формуле для создания супертоксичных газов.

— Да, но я отказался. Потому что мой газ, это как моя любовь, он не продается и не покупается, я дарю его кому хочу, потому что я бескорыстен и отдаю вещи, не задумываясь о том, заслуживают ли их другие, — говорит Дурито с сильным андалусским акцентом.

После небольшой паузы он добавляет:

— И какова тема твоего писания?

— Ну это… о непокорности и Агуаскальентес, который откроют в Мадриде, — отвечаю я, зараженный ритмом фламенко, который задает дождь над нашим навесом.

— В Мадриде? В каком из Мадридов? В Мадриде Аснара и гражданской гвардии? Или в Мадриде несогласном?

— В несогласном, конечно. Хотя не удивлюсь, если Аснар захочет сунуть туда свои копыта.

— Прекрасно! — Дурито начинает аплодировать и танцевать, да так, что Федерико Гарсиа Лорка воскресает и пишет неизвестную и никем неопубликованную Песню Эпилептического Жука.

Закончив танец, Дурито командует:

— Пиши! Сейчас я тебе продиктую мое выступление.

— Но Дурито, тебя нет в программе. И даже в числе приглашенных тоже.

— Конечно, потому что русские меня не любят. Но это неважно. Давай, пиши. Заглавие: «Непокорность и стулья».

— «Стулья»? Дурито, опять ты собираешься…

— Молчать! Идея основана на одном материале, который мы с Сарамаго написали в конце прошлого века, и называется он «Стул».

— Сарамаго? Ты имеешь в виду Жозе Сарамаго, писателя? — спрашиваю я в смятении.

— Конечно, или ты знаешь какого-то другого Сарамаго? Вот, в тот день мы с ним выпили столько, что в конце концов свалились оба с вышеупомянутого стула, и уже на полу, со всей этой перпективой и трезвостью тех, кто внизу, я говорю ему: «Пепе, это вино лягается больше, чем мул Аснара», но он ничего не ответил, потому что искал свои очки. И тогда я сказал ему: «У меня рождается идея, поторопись, Жозе, идеи — они, как фасоль с сосиской, если не успеешь, придет другой и пообедает ими». Наконец Сарамаго нашел свои очки, и мы вместе сели и придали форму этому рассказу, и если я не ошибаюсь, случилось все это в начале восьмидесятых. Конечно, под текстом можно найти только его имя; дело в том. что мы, жуки, принципиально не согласны с концепцией авторских прав.

Я пытаюсь сократить рассуждения Дурито и тороплю его:

— Заглавие готово. Что дальше?

— Итак, речь идет о том, что позиция, которую занимает личность по отношению к стульям, это как раз та, что определяет еe в плане политическом. Революционер (именно так, с большой буквы) презирает стулья обычные и говорит себе и другим: «мне некогда рассиживать, тяжелая миссия Истории (именно так, с большой буквы), доверенная мне, не позволяет мне отвлекаться на разные глупости». И так он проводит жизнь, пока не доберется до стула Власти, собьет выстрелом сидевшего там до него и потом насупив, как при запоре, брови, сядет на этот стул и скажет себе и другим: История (именно так, с большой буквы) закончилась. Во всем без исключения появляется смысл. Я на Стуле (именно так, с большой буквы) и я — кульминация всех времен». И так продолжается, пока не появится следующий Революционер (именно так, с большой буквы), не собьет его со стула и история (именно так, с маленькой буквы) не повторится.

В отличие от него, непокорный (именно так, с маленькой буквы), когда смотрит на обычный стул, внимательно его разглядывает, потом уходит и возвращается с другим стулом, после этого он приносит еще множество стульев, и вскоре все это становится уже похоже на вечеринку, потому что пришли многие непокорные и они начинают обмениваться кофе, табаком и словом, и тогда, именно в момент, когда все начинают чувтвовать себя удобно, среди них возникает какое-то беспокойство, как будто они наткнулись на червей в цветной капусте, и неизвестно отчего это — от кофе, табака или слова, но все вдруг поднимаются со стульев и продолжают свой путь. Пока не найдут следующий обычный стул и та же история снова не повторится.

И есть только одно различие — когда непокорный натыкается на Стул Власти (именно так, с большой буквы), он внимательно его рассматривает, изучает, но вместо того, чтобы усесться на него, уходит и возвращается с пилкой для ногтей и с завидным терпением начинает подпиливать его ножки, пока они не станут такими тонкими, чтобы сломаться, когда кто-то сядет на этот стул, что и происходит почти сразу же. Там-там…

— Там-там? Но, Дурито…

— Ничего, ничего. Я знаю, что все это пока сыровато и что теория должна быть отшлифована. Но в моем случае — это метатеория. Может быть, меня обвинят в анархизме, но пусть тогда мой доклад станет скромным посвящением старым испанским анархистам, тем, кто всегда молчит о своем героизме, и который от этого ничуть не умаляется.

Дурито заканчивает, хотя я уверен, что он предпочел бы кончить.

— Но отставим каламбуры. На чем мы остановились, когда эта чешуекрылая назойливость меня перебила?

— Ах, да! На том, что Агуаскальентес — это праздник непокорности.

— В этом случае, дорогой мой чеченец, нам с тобой необходимо определить, что такое непокорность.

— Может быть достаточно, чтобы ты просто посмотрел на всех этих мужчин и женщин, которые взялись за строительство этого Агуаскальентес, и на тех кто будет участвовать в его открытии (в закрытии нет, потому что эту часть работы наверняка возьмет на себя полиция), чтобы у тебя появилось его определение, но поскольку это все-таки письмо, я должен попытаться определить это словами, которые какими бы выразительными они ни оказались, никогда не смогут быть так убедительны, как взгляды.

И в поисках текста, который пригодился бы мне для этого, я нашел книгу, которую отдолжил мне когда-то Хавьер Элорриага. [106] Хавьер Элорриага — один из основателей руководитель Сапатистского Фронта Национального Освобождения и член редакции журнала «Ребельдия».

Книжка называется «Новая Эфиопия» и автор ее — баскский поэт по имени Бернардо Атскага. И есть там поэма, под названием «Регге бабочек», где говорится о бабочках, летящих в открытое море, у которых не будет места куда сесть, потому что в этом море нет ни скал, ни островов.

Ладно, пусть простит меня дон Бернардо, если мой синтез не так удачен, как его регге, но он достаточен для того, что я хочу сказать тебе:

Непокорность — как бабочка, летящая в сторону моря без скал и островов. Она знает, что ей некуда будет сесть, и все-таки ее полет прям и уверен.

И нет, ни бабочка, ни непокорность не безумны и не самоубийственны, дело в том, что они знают, что найдут где сесть, что там, впереди, есть островок не обнаруженный ни одним из спутников