Хелен Уолш - Низость

— Ну и? Скажи что-нибудь, не молчи! — воодушевленно просит он.

Я наклоняюсь и резко обхватываю его руками, и тепло его тела лучится сквозь меня словно огромная порция «Джеймсона». Я слегка отодвигаюсь назад, испугавшись, что вдруг он услышит глухой стук моего сердца, которое колотится с такой скоростью, что волна его звука бежит одной сплошной линией. Он притягивает меня обратно к себе и крепко меня стискивает, а когда он меня отпускает и я гляжу прямо на него, понимаю, насколько я трезвая. Его лицо находится в моем фокусе, улыбающееся и танцующее от глупого, глупого счастья, и он смеется оглушительным и долгим смехом, и я тоже смеюсь и осыпаю его поцелуями, и все это время я не теряю того тошнотворного ощущения в кишках и горле и болезненного жужжания, словно из органа, который угрожает умолкнуть.

Бронхиальный кашель из соседней машины вытаскивает меня из непристойного сновидения — Анджелина Джоли танцует стриптиз у меня на коленях. Это Джоли из «Джиа», знойная женщина-дитя — уязвимая, доступная и целиком и полностью ебабельная. Она делает то похотливое выражение лица, что всегда изображает на журнальных обложках, и все здешние пацаны исходят от бешенства пеной у рта, ибо очевидно, насколько она тащится от того, что танцует для меня. Отыграли уже три песни, а она все еще плавно извивается, и только-только сняла лифчик, и администрация в ярости. Возможно, после этого ее уволят отсюда, но ей наплевать. Она умирает от любви ко мне. Я с трудом раскрываю сопротивляющиеся глаза, они снова захлопываются, желая, чтобы она продолжала танец или, на худой конец, приспустила трусики. Но машина продолжает фыркать и постанывать и выбрасывает меня в самую гущу недоброго утра понедельника. Я резко выпрямляюсь, перебрасываю ноги через край кровати и подскакиваю к окну.

Миссис Мэйсон, старая корова из соседней квартиры, склонилась над двигателем своей стародавней «Аллегро». Я распахиваю окно и ору на нее.

— Эй! Здесь кое-кто еще спит.

Она что-то бормочет из-под капота, при этом яростно болтая башкой.

— Прошу прощения, юная леди!

— Я сказала, здесь кое-кто еще спит! Выруби эту грохоталку, ты, сука эгоистичная.

— Не могу поверить, что слышу Милли О’Рейлли.

— Я тоже. В смысле, это уже не в первый раз ты меня разбудила, нет? Лучше бы избавилась от своего хлама. Глаза на хуй мозолит. Портит вид всей улицы.

У нее ошарашенный вид.

— Вот я передам твоему папе, что ты только что наговорила.

— Ладно, только смотри не обосрись!

Я захлопываю окно и бреду до туалета, в груди тянущая тяжесть, голова гудит от последствий дешевого вина. И тут меня ударяет в морду — жестко, мокро и резко. С сегодняшнего дня я снова хожу в универ.

Я писаю, что, как мне кажется, занимает у меня целую вечность, потом тащусь вниз по лестнице.

И на кухонном столе лежит расписание, где аккуратно проставлены мои занятия и соответствующие номера аудиторий. Там же нахожу пару шариковых ручек, линейку, папку с листами А4 и стакан свежевыжатого апельсинового сока, стоящий возле записки, которую я прочитываю:

С первым днем учебы!

Не опаздывай, Милли. Если хочешь, чтобы я подвез тебя домой, подходи к корпусу Элеонор Рэтбоун в 5:30. Папа ххх

Мне делается погано. По многим поводам, но прежде всего из-за моего абсолютного отсутствия энтузиазма в связи с предстоящим годом. С учетом реальных обстоятельств, время все еще работает на меня. Хотя прошлый год я закончила с довольно дерьмовыми оценками, впереди меня ожидают три новых семестра — семестры, когда я буду сдавать все работы вовремя, ходить на все лекции, работать на семинарах и как следует готовиться к экзаменам. Но пока шли летние каникулы, финальный год маячил передо мной точно неизбежная смерть для безнадежно больного.

Я глотаю сок в несколько жадных глотков, усаживаю себя на кухонный стол и закуриваю сигарету. Вкус у нее плебейский. Во рту ощущение, как у жеваной. Делаю еще одну затяжку и бычкую. Тащу мое тело обратно наверх. Трижды провожу щеткой по зубам, собираю волосы в хвост на затылке и натягиваю безликую универовскую экипировку — джинсы, кеды и папину джинсовую куртку.

На улице я чуть взбадриваюсь, когда ветер заносит дешевую магазинную оберточную бумагу в розовый куст Мэйсон. Смятая банка из-под кока-колы дребезжит у меня под ногами. Я подбираю ее и радостно помещаю ее к оберткам. Склонившись над стенкой ее палисадника, я замечаю, что несколько кирпичей шатаются. Я атакую их правым каблуком, успокаиваясь лишь когда обрушила полстены на ее драгоценные — и душераздирающие — растеньица на клумбе. «Вот хорошо», — говорю я, вытирая руки и торжествующе улыбаясь. Я осматриваюсь направо и налево, затем поспешно сваливаю, и ветер дует мне в спину, способствуя моему бегству.

Я люблю ветер.

Всегда любила еще с детства, когда папа, бывало, возил нас в Корнуолл в гости к тете Мо. Мне, маленькой, она казалась самой потрясающей, экзотичной, эффектной женщиной из всех, что мне доводилось видеть. Она жила на вершине утеса. Она рисовала и курила черутс, и изысканно разговаривающие мужчины в пуловерах то появлялись, то исчезали. Я расчесывала гриву ее рыжих волос и прикуривала ей ее сигары, когда никто не видел. Это была наша тайна. Никто из тех, кого я знала, никогда их так не называл. Черутс.

Лучше всего было зимой. Наши приезды всегда совпадали с дикими, религиозными бурями, и когда небеса предвещали беду, папа, куда бы он ни ехал, останавливался и вел меня на пляж. Мы сидели на берегу и наблюдали с опасно-близкого расстояния, как ветер терзает океан до неистовства. Дождь лил стеной, обжигая наши щеки до красноты оттенка сырого мяса, серебряные завитки волн разрастались до грозных размеров и плевались в нас обломками дерева. И едва шторм угрожал проглотить нас, папа подхватывал меня, и мы бежали назад по пляжу. Мама смотрела, поджав губы, в окно дальней спальни, и когда мы возвращались, пропитанные дождевой водой и жутким восторгом, она одаривала папу взглядом с трудом сдерживаемой ярости. Не будь поблизости ее старшей сестры, которая укрощала пыл ее характера, папа заработал бы словесную взбучку, сравнимую в своей убийственности с грозой. Мама не часто давала волю своему гневу, и когда все же это случалось, я попадала под перекрестный огонь, в отчаянной попытке снова помирить их. Она сидела на своем месте, напряженная и преисполненная горечи, на ее фарфоровых щеках вспыхивали розовые пятна злости. Уже в том возрасте я понимала, что Мо сдерживает себя. Ей не хотелось подливать масла в огонь. Она посматривала на свою младшую сестру, удивляясь, откуда берется столько злости, и старалась нас развеселить и открывала бутылку вина.