Карл-Йоганн Вальгрен - Женщина-птица

Мама смотрит на меня испытующе.

— Это Кристина, — говорю я и протягиваю ей трубку.

Я выхожу из кухни. Голос сестры бубнит в ушах, словно магнитофонная запись. Когда я говорил с ней в последний раз? Два года назад, на Рождество… кажется, что не два, а десять. Я иду в папину библиотеку и сажусь в кресло. На плетеном столе стоит старая «кобра» [12] «Кобра» — модель телефона. . Я осторожно поднимаю трубку.

— Мне очень жаль, мама, но я не приеду…

— Что это за человек?

— Американец. Майкл. Он живет в Париже.

Мама бурчит что-то нечленораздельное, не могу понять, что. Может быть, проклятие — по поводу того, что между ней и Кристиной все пошло наперекосяк.

— Американец, — говорит она устало. — Ты о нас совсем не думаешь. Мы тебя уже сто лет не видели…

— Не начинай, мама, ну пожалуйста. Я не хочу слышать никаких упреков. Я не хочу, чтобы меня мучила совесть. Это же никому не поможет, и меньше всего — нам с тобой.

Мама вздыхает.

— И когда же ты приедешь? Когда мы тебя теперь увидим?

— Наверное, весной. К Рождеству мы уезжаем в Индию на несколько месяцев. Но я буду писать… я постараюсь исправиться в этом смысле…

— Кристина! — Мамин голос звучит умоляюще.

— Я не могу больше говорить, кинула последние франки, хочу только сказать, что…

Разговор прерывается. Мертвый шорох телефонного космоса и мамино свинцовое молчание. Я осторожно, чтобы она не услышала, кладу трубку.

Поудобнее располагаюсь в кресле. Зажмуриваюсь и представляю себе сестричку в телефонной будке в Париже. Скучаю ли я по ней? Сестра — часть меня самого, мы всегда были с ней очень близки, всегда понимали друг друга. Потом она ампутировала себя от меня, и только сейчас, когда анестезия начала проходить, я чувствую неопределенные фантомные боли [13] Фантомные боли (мед.) — боли в отсутствующем органе, например после ампутации конечности. …

Я поднимаю глаза и вижу в дверях маму. Контуры ее фигуры на фоне слабого света из кухни, мне кажется, она уменьшилась в размерах, словно из нее выпустили воздух и кровь. Мама… только сейчас до меня доходит, как она постарела. Мама уже не молода, даже мама может состариться, и когда-нибудь она умрет. Эта мысль поначалу пугает меня, но потом я понимаю: так устроен мир, человек вспоминает о том, что он смертен, глядя на своих близких.

— Твоя сестра… — тускло произносит мама. — Я даже не успела ей ничего сказать…

Она делает шаг ко мне и внезапно останавливается, как в детской игре «замри».

— Я же ничего не успела ей сказать… На Рождество будет два года, как я ее не видела. Я хотела сказать что-нибудь… чтобы нам стало легче, и не успела. Разговор прервался…

Мама резко поворачивается ко мне спиной.

— Пойду займусь едой, — сухо говорит она. — Через час будем ужинать.

После ужина я помогаю маме мыть посуду. Я стараюсь стоять с ней рядом: вдруг появилась потребность быть к ней поближе. Мамин запах… хвойный шампунь, «Нивея», она мажет «Нивеей» лицо и шею с незапамятных времен… острый запах тмина и розмарина, кухонные запахи, въевшиеся в ее кофту. Она кладет голову на мое плечо, руки ее опускаются в мойку, словно два усталых белых тюлененка… Боже, какая она маленькая, думаю я, на две головы ниже меня. Почему я раньше этого не замечал, я же перерос ее, когда мне было лет тринадцать… Она машинально переставляет тарелки из мойки в старую посудомоечную машину, полученную в подарок от дедушки с бабушкой то ли к свадьбе, то ли к новоселью, и вдруг застывает, смотрит на меня снизу вверх.

— Жаль твою сестру, — говорит она тихо.

Мне кажется, она немного пришла в себя. Это, конечно, для нее удар — Кристина не приедет, как обещала в письме. Но почему она говорит о ней, как о моей сестре, а не о своей дочери?

— Давай будем называть ее Кристина, — говорю я рассеянно.

Мама вытирает руки о фартук.

— Хорошо, Кристина… Жаль, что она не может приехать… Индия… неужели больше некуда поехать? Нищета и наркота.

— Наверное, у нее есть свои соображения.

— Наверняка есть — у нее же новый дружок. Американец…

— Да, она сказала.

Мама кивает.

— Хоть бы он не сделал ей ребенка или что-нибудь в этом роде… — тихо говорит она.

Я смотрю в сторону. Не понимаю, почему мне всегда так неприятно, когда мама говорит об этих вещах… Эти ее маленькие лекции о взаимоотношениях полов…

— Что ты имеешь в виду — «в этом роде»? Кристина уже взрослая и может сама о себе позаботиться. Она знает, что она делает, и если ей хочется в Индию — пусть едет в Индию.

Мама опускает руки в мойку и снова вынимает — белые и мучнистые от воды руки.

— Что я имею в виду? — медленно спрашивает она. — Я не имею в виду ничего другого, кроме того, что это вполне может случиться. И что она тогда будет делать? Аборт?

— Но это же ее дело, мама! Она сама за себя отвечает и…

Я обрываю сам себя. Это абсурд. Зачем я ей возражаю? Мне вовсе не хочется затевать с ней ссору.

— Ты, наверное, прав, — горько завершает она, — а я, как всегда, неправа…

Она сует в машину последние тарелки и вынимает пробку из раковины.

— А у тебя-то как дела? — улыбается мама. — У тебя пока нет подружки?

Я снова отвожу глаза. Почему она об этом заговорила… неужели она что-то знает…

— Только не делай никому детей, — серьезно говорит мама, — Бог тебе помоги…

Я долго и тщательно вытираю руки полотенцем. Краем глаза вижу, как она ходит из угла в угол и наконец садится за свой кроссворд.

— Кухонная принадлежность, пять букв.

— Адрес она тебе дала?

— Кто?

— Как — кто? Твоя дочь! Моя сестра. Кристина.

— Я забыла спросить. Просто не успела — разговор прервался. А что?

Она одной рукой листает новое издание словаря кроссвордов — мы подарили ей этот словарь весной на день рождения. Мне кажется, она только играет невозмутимость. Это же важно, чтобы у нас был адрес Кристины… я хочу написать ей и рассказать обо всем… об Эстер…

Мы так и сидим с мамой в кухне после ужина. Папа ушел в свой магазин; но я, как мне кажется, все еще слышу, как он покашливает у себя в библиотеке; своего рода папино эхо… Я покачиваюсь на стуле и смотрю на стену за маминой спиной. Между часами и календарем развешаны все сомнительные грамоты и дипломы нашей семьи. Мамин диплом первой степени с соревнований по решению кроссвордов в «Аллерсе». Мои дипломы в плавании: золотой и серебряный. Все семья присутствовала, когда я их завоевывал, они стояли на краю бассейна, а я гордо плыл к ним с пластмассовым лавровым венком на голове… Чуть выше — папин купеческий диплом, или не знаю, как это назвать… в общем, какой-то странный старомодный документ, удостоверяющий папино право принимать участие в голосовании в торговом обществе и вести в городе торговые дела… Интересно, что сейчас он делает? Работает сверхурочно в своем магазине. Сколько раз случалось, что он оставался там на всю ночь, засев за бухгалтерскими книгами или перебирая кубометры вновь поступивших книг… И папа, как мне кажется, тоже постарел за последние годы, он непрерывно, без отдыха работает, чтобы содержать семью. А я даже не знаю, как у него сейчас идут дела, удается ли ему как-то удерживать в узде рентабельность — его фирма уже несколько раз балансировала на краю пропасти. Я живо представляю его — седеющие волосы, карандаш за ухом, сгорбился над своим калькулятором. Кто унаследует все это, все дело его жизни? Вряд ли я и тем более вряд ли Кристина.