Карл-Йоганн Вальгрен - Женщина-птица

Несколько дней назад я вспомнила еще один подобный случай. Я была тогда в седьмом или в восьмом. Груди начали расти, и по ночам я осторожно трогала их, словно это были хрупкие птичьи яйца. А днем я чувствовала, как во мне вырастает слово: женщина. У меня только что прошли первые месячные, на год позже, чем у других девочек в классе, и я сразу почувствовала — это рубеж. Как они мне запомнились?

Как болезнь, как необходимость, как некая перейденная граница. Это было ранней весной, и меня отпустили домой, потому что из меня текло, я была к этому не готова. По дороге домой я чувствовала тошноту — и гордость. Помню, как среагировала мама: она вдруг стала очень серьезной и заговорила со мной совершенно иным тоном, чем раньше. «Скоро ты будешь совсем взрослой, — сказала она, — и придет пора задуматься»… Время… время несло меня, как будто я ничего не весила. Позже, уже в мае, я решила, что могу делать все, что вздумается — я же теперь женщина. Все чаще мы ссорились с мамой. Из-за чего? Мелочи, конечно, но казалось, что за этими мелочами скрывается нечто большее, что от меня что-то скрывают, что существуют какие-то неизвестные мне тайные заговоры. Помню один из этих весенних вечеров, меня пригласили на какую-то вечеринку, а мама не хотела меня отпускать. Прямая мамина спина, складка на лбу… она делает ее гораздо старше, чем она есть. Боже мой, почему она так старомодна? Эти старомодные посещения церкви, старомодная одежда, выражение лица, ее мысли… мне даже иногда бывает за нее стыдно. Мы стояли в гостиной. Папа сидел поодаль в кресле и смотрел «Открыто по вечерам». Помню, я сказала больше для себя:

— Всегда одно и то же. Все та же старая песня.

Мама уставилась на меня.

— Что ты сказала, Кристина?

— Ничего. Я ничего не сказала.

Мама подошла поближе.

— Вот и хорошо. Ты слышала, что я сказала; значит, и обсуждать нечего.

Нечего? А что мы тогда обсуждали? Не помню, хотя все детали остались в памяти: я стою не двигаясь и притворяюсь равнодушной, хотя чувствую, как комнату заполняет холод, огромное невидимое облако ледяного холода. Я вижу маму сбоку — прямая спина, локоны, серпантином сбегающие по щекам, острый контур лифчика под платьем… мамина грудь, когда-то такая близкая, это мы с братом высосали ее до того, что она превратилась в морщинистые ссохшиеся мешочки. Уже в то время у меня была грудь больше, чем мамина, — и я все время думала, имеет ли это какое-то значение в наших отношениях.

Я покосилась на нее. Она уставилась в какую-то одной ей видимую точку в комнате и словно размышляла о чем-то, вовсе не имеющем отношения к нашему разговору.

— Ну почему, мама? Почему?

И мгновенно получила пощечину. Мамина рука, как мне показалось, со свистом рассекла воздух, и у меня загорелась щека.

— Боже мой, Кристина! Ты сделаешь так, как я тебе говорю. Что сказано, то сказано! Пожалуйста, не возражай.

На последних словах интонация ее смягчилась, словно она хотела как-то сгладить то, что она меня ударила, но я уже начала плакать. Мама стояла, опустив руки, словно не зная, что делать.

— Не о чем плакать! — сказала она наконец. — Ты же сама понимаешь — плакать не о чем.

— Нет, — пробормотала я, — не о чем. Но я же плачу.

Я так и осталась стоять в комнате. Странно, что я слышала свой собственный плач — он отдавался в комнате, словно эхо. Опять она огорчила меня… или это я сама огорчилась из-за нее? Спокойное папино дыхание. Он смотрел телевизор и даже не заметил, что случилось. Мама стояла чуть поодаль и вытирала руки о подол платья. Что она чувствовала — раскаяние или радость победы? Ожог от удара, холод в животе. И уже тогда я подумала: это особый случай, в такие моменты решается будущее.

Мама гладит белье, и я чувствую, что должна ей что-то сказать перед уходом. Пятница, вечер, ученический совет устраивает танцевальный вечер в клубе «Герман». Мне не очень хочется туда идти, но я председатель совета и сама организовывала эти танцы — зал, диск-жокей, группа из Хальмстада… даже логотип на билетах придумала: влюбленная пара на мосту. Я отвечаю за этот вечер, я должна туда пойти. Это мой долг. Долг… думаю я… какой-то привкус у этого слова. Это не мое слово, это ее слово, она повторяет его годами, и вот теперь я тоже.

Мама замечает меня, хотя и стоит спиной к двери, а я подошла тихо, на цыпочках.

— Я пошла, — говорю я. — Приду поздно.

Она отставляет утюг и поправляет волосы.

— Что значит — поздно?

— Не знаю. В час. Или в два. Члены ученического совета должны быть до конца — проследить, чтобы все было прибрано и все такое.

Мама вздыхает и кладет руку на белую… молочно-белую шею.

— Когда я была в твоем возрасте, я должна была приходить домой в девять. Даже и речи не шло, чтобы прийти позже. Я могла быть членом Шведской академии — твоей бабушке было на это наплевать.

— Тогда — это не сейчас.

Она улыбается.

— Нет, — говорит она. — Тогда — это не сейчас… тогда я не решилась бы ей сказать, что тогда — не сейчас.

Мама снова начинает гладить, всем свои видом показывая, как невыносимо для нее безделье. Ее утлая грудная клетка вздымается и опускается с заученной усталостью. Что это — просто привычка, или она хочет этим что-то сказать? Я стою на пороге и прислушиваюсь к нарастающему раздражению, мне кажется, оно идет откуда-то из желудка. Как могло так случиться: все, что она говорит, все, что она делает, — вызывает во мне раздражение. Я глотаю слюну и смотрю на ее склоненную в безмолвном осуждении спину.

— Я пошла, — говорю я. — Не жди меня, ложись спать.

— Конечно, — отвечает мама, хотя и она и я прекрасно знаем, что она все равно не ляжет.

Сухой весенний воздух пропитан запахом вереска и нагретых солнцем водорослей. Я еду на велосипеде по городским улицам. Воздух, словно веселящий газ — я втягиваю его сквозь зубы и чувствую счастливое опьянение. Уже апрель, скоро в город придет лето, его присутствие уже угадывается — ускользающая тень за стенами домов и заборами, обещание путешествия. Нашего с Анитой путешествия.

Вечер танцев. Анита тоже там будет. Ни она, ни я не особенно любим такие вечера, но что еще можно найти в Фалькенберге? Бессмысленный вечер перед телевизором? Фильм двухлетней давности, наконец-то дошедший к нам? Упражнения брата на своей гитаре? Тихое покашливание отца, отгородившегося обложкой очередной книги? Мамины кроссворды и ее молчаливое присутствие, от которого тяжело и беспокойно на душе? Выбор невелик, но красноречив.

Я закрываю глаза и еду вслепую. Откуда это беспокойство? Сама не понимаю, по-моему, оно было всегда, сколько я себя помню. Когда я была маленькой, я обожала кататься на машине… этот пульс дороги, ты чувствуешь его всем телом; мне казалось, что я ангел… или птица, невидимая птица, парящая над бесконечной дорогой. Меня всегда тянуло на вокзал, к незнакомым людям с чемоданами, к туристам, к приезжим. Я смотрела на них исподтишка, полуприкрыв глаза: куда они едут? Что они оставили за собой и куда стремятся? Я была слишком стеснительна, чтобы спросить напрямую. Но ночью мне снились их лица; они почему-то всегда казались мне счастливыми, свободными… а вот в чем заключалась их свобода, я и сейчас не могу определить.