Карл-Йоганн Вальгрен - Женщина-птица

— В Индии. Мне просто захотелось позвонить. Что могу сказать… пока жива.

— Кристина… Кристина…

Он замолкает, и секунды бегут, как ручеек, огибая камни невысказанных мыслей. Мой брат… Йоран. Как я могла так поступить с ним? И с папой?

— Как вы там? — говорю я наконец. — Как папа?

— Папа?

— Ну да, папа!

Он снова замолкает, но теперь это другое молчание, острое, оно колет мне ухо, как игла.

— Папа… папа уехал в Париж.

— Искать Эрика?

— Думаю, да.

— Что значит — думаю?

— Думаю, да. Искать Эрика. Уже месяц, как уехал. Даже записки не оставил, он как ты… и как мама… вы исчезаете, ни слова не говоря.

Молчание становится невыносимым. Зачем я все это делаю, зачем уехала из дома, зачем сейчас звоню… Моя привычная апатия вдруг сменяется горечью: не надо было звонить. Во всяком случае, не сейчас, когда я накурилась и одинока.

— А ты? — устало спрашиваю я. — Что делаешь ты, Йоран?

— Группа… Мы играем, недавно выпустили диск, но он не особенно пошел…

Мы опять молчим. Я закрываю глаза и вижу брата, двухмерное изображение, словно фото на паспорте… даже несколько фото, из года в годы, последнее, когда умерла мама. Мне все это неинтересно, с яростью думаю я, ни Йоран, ни папа, ни все это дерьмо.

— Кристина, — говорит он неуверенно. — А что с тобой? Чем ты занимаешься, почему не даешь о себе знать?

— Не знаю… Наверное, просто не хочу. Или не могу — какая разница?

— Что ты хочешь сказать?

— Я пропадаю, Йоран. Поэтому все неважно.

— Кристина…

— Что? Йоран?

— Ничего… ничего…

Я слышу, как он плачет, тихо, наверное, старается, чтобы я не слышала, и его слезы за десятки тысяч километров прожигают мне душу… звуки плача мелодичны и мечтательны, как и его музыка, как и была задумана его жизнь… Я смотрю в окно — за окном ночь. Неинтересно, как неинтересно, думаю я… как все неинтересно… и меня ничто уже не касается.

— Ты не приедешь? — спрашивает он. — Ты решила остаться там?

— Да. Я решила остаться.

— Почему, Кристина? Умоляю, скажи — почему?

— Потому, — говорю я и чувствую, как мои губы расползаются в улыбке. — Потому что я здесь стала птицей…

О, это молчание в непрерывном пульсе звуков… словно остановившееся сердце. Только это молчание и значит что-то, только такое молчание…

— А дедушка? — спрашиваю я, хотя знаю ответ заранее.

Мне кажется, я вижу как он кивает на другом конце земли. Йоран шепчет что-то непонятное и называет дату дедушкиной смерти.

— Ну вот и все, — говорю я. — Теперь я все знаю…

И осторожно кладу трубку на рычаг. Теперь они окончательно потеряны, и нет больше прошлого, о котором стоило бы сожалеть. Дорогуша, внутренним слухом улавливаю я шепот помешанного старика, дорогуша-дорогуша… и голос его постепенно исчезает, переходит в другой, недоступный мне регистр. Значит, они умерли в один и тот же день, дедушка и англичанин, в день, когда я расправила крылья и улетела из его дома…

В Варанаси я с каждым мгновением становлюсь старше, хотя мне и кажется, что время стоит неподвижно, дни словно застывают и остаются со мной навечно. Кристина, падший ангел, куда лежит твой путь? Лабиринт твоей души не имеет карты, и все тропы ведут назад. Кристина, падший ангел, птица, ошалевшая от игр с превращениями. Роман о твоей жизни не имеет названия… потому что не за что зацепиться, невозможно найти хотя бы одно событие в ней, которое можно было бы считать правдой, или быть уверенным, что оно и в самом деле было, или даже просто не сомневаться, что о нем, об этом вряд ли состоявшемся событии стоит что-то узнать… Твое падение преследует тебя, как тень, ты посчитала себя вправе сделать отсутствие надежды своим Богом и своим возмездием. Но кто сказал, падшая женщина, птица, что у тебя есть это божественное право, кто тебе это сказал, Кристина, женщина-птица? В Варанаси время стоит неподвижно и ждет тебя.

Ганг… волосы богини, грязный локон, ниспадающий с гор. Сюда стекаются пилигримы и больные — чтобы умереть в утробе матери всех рек, чтобы очиститься в ее водах и, возможно, с надеждой избежать вечной жизни в гнилостном круговороте мира. Но моя судьба еще не решилась.

Я живу с горсткой таких же, как я, в заброшенном складе позади одного из десятков самодельных крематориев, где индусы сжигают своих усопших. Каждый день я встаю на рассвете и иду к реке… Сижу на мостках, слушаю пенье пилигримов… оно поднимается к небу, как воздушный шар. Бархатцы, отражаясь в воде, образуют загадочный узор. И этот вечный запах горелого мяса, и вздувшиеся трупы утопленников, медленно, как поплавки, плывущие по реке… Так я провожу каждое утро и физически чувствую, как останавливается время.

Я сижу, опустив ноги в воду, и всматриваюсь в маленькие водоворотики, образующие углубления на поверхности воды. Я ласкаю волосы богини моими босыми ногами, и мне кажется, они уплывают от меня, исчезают, как внезапно пришедшие в голову и тут же позабытые мысли. Я зачерпываю воду рукой и пробую на вкус, но трупный привкус нестерпим, и меня тут же начинает рвать.

Мои глаза прикованы к матери всех рек, к отражениям алых бархатцев, пульсирующим в мелкой волне, как обнаженное сердце… запахи и испарения образуют странные колеблющиеся фигуры в тонком, не больше метра, волшебном слое между воздухом и водой, иногда я вижу там свое собственное лицо, лицо птицы с черными бусинками глаз. Мне становится смешно, и я хохочу в голос, так, что люди на меня оглядываются.

Днем жара невыносима и мохната, я не в силах встать со своей койки… лежу и ни о чем не думаю. Иногда принимаю что-нибудь, спид или героин, что есть под рукой… в такую жару галлюцинации чудовищны: я вижу, как меня поглощает адский огонь, запах серы настолько силен, что я теряю сознание и проклинаю мать — мне кажется, именно она обрекла меня на все это.

На полу, завернувшись в одеяло, валяется француз. Он истощен, к тому же у него дизентерия. Он блюет и испражняется прямо в одеяло, вонь совершенно невыносимая, но здесь на это никто не обращает внимания, такие понятия, как сочувствие и взаимопомощь, давным-давно покинули наше убежище. В окно, как густой сироп, льется Индия: запахи курений и карри, кумкума [52] Кумкум — красный порошок из цветочных лепестков. , протухшего мяса, гимны пилигримов, вой собак и мычание коров. На потолке — роскошная паутина, если подуть, она шевелится, словно начинает жить своей собственной жизнью.

Вечер подступает исподтишка, как осторожный ночной зверь… Что я здесь делаю? Я словно замерла в падении в бездну… но рано или поздно я грохнусь на дно, и от меня останутся только острые окровавленные осколки, цветные стекляшки, и они со временем займут свое место в бесконечной мозаике прошлого и будущего. Но сейчас я словно вмерзла в мутный куб этого заброшенного склада, и все, что мне остается — ждать.