Дуглас Коупленд - Поколение А

Я опять мог дышать и принялся извиняться за причиненные неудобства, но тут мужик в белом скафандре прыснул мне в лицо какой-то гадостью и ловко упаковал меня в плотный мешок, похожий на те мешки, куда укладывают трупы – только белый и с прозрачным пластиковым окошком для лица. Потом меня уложили на красные пластиковые носилки и погрузили в один из вертолетов. Когда мы поднялись в воздух, я глянул вниз и увидел свой монументальный рисунок – огромный член с яйцами, прорубленный комбайнером в кукурузе – и людей, которые разворачивали вокруг большого участка на поле ярко-розовую люминесцентную ленту. Еще одна группа вертолетов как раз приземлялась поблизости от моего дома, но на достаточно большом расстоянии и от самого здания, и от полосы тополей (наиболее вероятного места, где могло быть пчелиное гнездо). Мне было вяло и сонно. Слегка кружилась голова. Я думал о том, что вот раньше весной было столько цветов… Я хорошо помню: ястребинка, колокольчики, рудбекия, монарда, вербена. Теперь они все исчезли. От этой мысли мне стало грустно. Но грусть тут же сменилась надеждой – ведь пчелы вернулись. Они вернулись! Я вознес мысленную молитву своему личному святому, святому Тодду, покровителю жульнических игровых автоматов, «красных приливов», запутанных садовых шлангов и надгробных камней без надписей. А потом я отключился.

И очнулся в незнакомой комнате. Вернее, в больничной палате. Только это была отдельная палата. Дядя Джей никогда бы не разорился на отдельную палату, а значит, меня сюда определил кто-то другой. Осталось выяснить кто. Я встал с кровати и попытался открыть стеклянную дверь, но на ней не было ручки. Сразу за дверью располагалось что-то вроде тройного вестибюля с тремя рядами стеклянных дверей, сквозь которые был виден кусок коридора. Приложив ухо к двери в том месте, где она примыкала к стене, я услышал шипение вентиляционной системы, включенной на полную мощность. Этот звук почему-то наводил на мысли о разрыве пространственно-временного континуума.

Я постучал по стеклу и крикнул:

– Эй, есть кто живой?

Но с тем же успехом я мог бы кричать в безвоздушное пространство с Луны.

Я вернулся к кровати и осмотрелся в поисках телефона, стационарного или сотового. Ничего.

То есть вообще ничего. Ни телевизора, ни компьютера, ни кондиционера. Никакой медицинской аппаратуры, никаких выключателей света, никаких книг. Ощущение, надо сказать, жутковатое. Как будто ты одновременно находишься и в прошлом, и в будущем.

– Какого хрена?! Где я?! Тишина.

– Тут есть кто-нибудь? Тишина.

Да, это избитые выражения. Но, знаете… когда ты приходишь в себя в больничной палате после того, как тебя похитили какие-то дядьки в скафандрах, запихнули сначала в мешок, а потом в вертолет, и увезли хрен знает куда, ты не будешь задумываться о каких-то словесных изысках. Ты будешь орать первое, что придет в голову, а именно всякие махровые банальности типа «Где я?! Тут есть кто-нибудь?».

Махровые банальности. Тоже тот еще словесный изыск.

Даже если там кто-то был, в тот конкретный момент этот «кто-то» временно отсутствовал. Я принялся осматривать комнату на предмет замаскированных кнопок вызова медсестры, скрытых динамиков, невидимой проволоки взрывателя, черта лысого – хотя бы чего-нибудь. – но не нашел ничего. Зато заметил еще одну странность: полное отсутствие маркировки на чем бы то ни было. Никаких фирменных знаков, никакой металлической таблички на задней стенке кровати, обозначающей, что кровать была сделана в Жопе-Мира, штат Висконсин, на мебельной фабрике «Дубовые кружева» под контролем рабочего профсоюза – или в Шэньчжэне, посредством безжалостной эксплуатации детского труда. Я не нашел даже отверстий, оставшихся от гвоздей, которыми такая табличка могла быть прикручена. Выходит, табличку убрали, а отверстия зашпаклевали, зашкурили и аккуратно закрасили. Какая-то хрень получается, честное слово… Матрас? Однотонный, без всяких узоров и опознавательных знаков.

Я заглянул в туалет. Осмотрел унитаз, спустил воду. Слив был такой мощный, что мне сразу вспомнились фильмы, в которых какой-нибудь террорист взрывает бомбу в самолете на высоте в сколько-то там тысяч метров, причем взрыв непременно выносит входную дверь, и все вещи из пассажирского салона со свистом вылетают в образовавшуюся дыру. Так вот, унитаз. Тоже без опознавательных знаков. Я рассмотрел туалетную бумагу. Никаких логотипов, никаких яблочек-ромашек, выдавленных на бумаге. Никакого товарного знака на внутренней стороне картонной трубочки. Хотя, как знаток и ценитель, отмечу: это была очень хорошая бумага, ослепительно-белая, трехслойная, мягкая, с «простежкой». Теперь такая встречается только в арабских странах.

Сантехника, зубная щетка, одеяло, мебель – все абсолютно безличное, без каких-либо признаков корпоративной идентификации. Как будто я находился не в настоящей, реальной комнате, а в помещении, замаскированном под настоящую комнату.

Ужасно хотелось пить. Я выдул, не отрываясь, два полных стакана воды из-под крана. В животе аж забулькало… и заурчало. Кстати – да, я бы не отказался чего-нибудь съесть. Какой-нибудь обезличенной еды без всяких фирменных знаков.

Я сел на кровать. Ни телевизора, ни Интернета, ни книг. Поговорить не с кем. Дрочить настроения нет. От нечего делать я стал вспоминать, как меня ужалила пчела. Укус совсем не болел, опухоль спала. Осталось лишь небольшое красное пятно.

Пчела.

Ага.

Пчел я помню. За домом деда располагался большой пустырь, заросший сорняками, и там были пчелы. Они деловито жужжали среди лютиков, лапчаток и желтого козлобородника – довольные, работящие, немножко мохнатые и уже обреченные. А потом пчелы исчезли. Это случилось так быстро, что биологи даже не успели понять почему. Излучение сотовых телефонов? Генно-модифицированные сельскохозяйственные культуры? Химикалии? Какой-то вирус? Помню, я жутко расстроился. Все дети расстроились. Пчел было жалко. Вот, скажем, торнадо. Конечно, страшно. Но торнадо – естественное явление, и когда он случается, ты здесь вообще ни при чем. Но пчелы… На Земле не было ни одного человека, кто не испытывал бы чувства неловкости и стыда. Потому что мы знали: пчелы исчезли по нашей вине, а не по прихоти матери-природы.

В юности мать-природа представлялась мне сексапильной красоткой, очень похожей на актрису Гленн Клоуз, одетую в полупрозрачную бледно-голубую ночнушку. Когда никто не видел, она танцевала среди цветущих полей, гладила белок по спинкам и целовалась с бабочками взасос. Когда пчелы исчезли – а следом за ними исчезли и многие цветущие растения, – она превратилась в суровую тетку, как будто вернувшуюся из учебного лагеря «Моссад». Бритая наголо, с накачанным брюшным прессом, в тяжелых армейских ботинках – и злая, как черт. Если раньше кто-то и ждал милостей от природы, то теперь стало ясно, что никаких милостей больше не будет. И считайте, что вам повезло, что она не прибила вас сразу. Мы с папой часто катались в Де-Мойн, на встречу с папиным поставщиком псевдоэфедрина, и каждый раз, когда на дороге лежало какое-то мертвое животное, отец говорил: «Не смотри, Зак, не смотри. А если увидел – забудь. Выбрось из головы». Я видел столько животных, сбитых машинами, что в конце концов перестал их замечать. Для меня они как бы не существовали. То же самое случилось и с пчелами: когда они исчезли, мы их выбросили из головы. А теперь Большая Мама взыскует отмщения.