Крэг Клевенджер - Дермафория

Пламя утихло, и за этим накатила длившаяся не больше секунды волна тьмы. Ветер успел пощекотать кожу. Я сбавил шаг, и когда грохнул второй взрыв, горячий ураган пригнул к земле полынь. Я остановился передохнуть и оглянулся. Огненный шар размером в половину дома поднялся в небо. Красиво.

За первым взметнулся второй. Взлетел и разорвался, метнув во все стороны огненные языки, которые, вихрясь, соединились, словно разбежавшаяся было пылающая стая, и вытянулись дугой в сторону Лас-Вегаса. Горели летучие мыши. Злые как черти, они высматривали меня. Надо бежать. Надо обогнать собственное эхо.

Я был в двадцати футах от дома, когда она с треском оторвалась от разлетающихся огненных нитей. В сорока — она катилась, догоняя. В шестидесяти — стихла и рассеялась. Ночная жизнь зарывалась в землю, прячась от апокалипсиса.

Я бежал, пока пламя освещало путь, потом перешел на шаг, когда мир погрузился в темноту. Шагал, соскакивая с шоссе, завидев свет фар. Впереди, на перекрестке, уже мерцал фонарь. Шаря по карманам в поисках мелочи, нащупал таблетки. Достал. Теперь они были единственным уличающим доказательством. Их было вполне достаточно, чтобы отправить меня за решетку даже без привязки к лаборатории. Усталость исчерпала запас спокойствия, ленивые плывуны делирия цепляли за ноги, стягивали грудь и шею и душили. Я запаниковал и проглотил все.

Дальше память расплывается.

Память хватает себя за хвост среди горящих летучих мышей и плавящихся ногтей; Оз рушится, превращаясь в дымящийся синяк на лике пустыне, далекий пожар догорает, и телефонная будка темнеет. Не видно ничего, кроме черного металла и пластикового ящика аппарата. Только почему он зеленый? Глаза привыкают к темноте, и я уже не в телефонной будке. Зеленым светится монетоприемник кабинки номер четыре. Нащупываю деревянную панель, защищающую Стеклянную Стриптизершу от мира, окружающего розовую комнатушку.

То ли я проваливаюсь сквозь пол, то ли это монетоприемник начинает уплывать. Вытягиваю руку, достаю до выключателя. Из черноты изливается свет. Вижу спешащего вниз по стене зеленого таракана. Он исчезает за кроватью. Моргаю, и жизнь кончается.

Заседание продолжается. Морелл и обвинитель подходят к скамье, занимают места и заводят диспут по поводу внушительной экспозиции улик, пронумерованных, снабженных ярлычками и разложенных на двух приставленных один к другому столах. Улик так много, словно их собирали на месте крушения авиалайнера. Речь идет о допустимости доказательства, и спор разгорается из-за каждой чашки, пакета и конверта, каждого образца почвы, осколка стекла, гипсового слепка отпечатка автомобильной шины, регистрации моего транспортного средства, обожженных кусочков таблеток, записей телефонной компании и так далее, перечню нет конца. Обвинение не в состоянии предъявить ни одного свидетеля, который бы видел меня на месте преступления. У них нет никаких доказательств того, что между лабораторией и остальным миром существовали какие-либо деловые отношения и происходил какой-либо обмен. Каждая представленная улика есть обгорелый фрагмент чего-то более крупного и определенно более уличающего, но само по себе все шатко, неубедительно и спорно. Морелл, к моему удивлению, предъявляет опровержения и возражения с ловкостью фокусника. Позиция его основывается на том, что относительная близость вещественных доказательств к лаборатории не может быть принята во внимание, поскольку эксперты пожарной службы не сумели точно установить силу взрыва и однозначно решить, насколько далеко могли разлететься фрагменты, тогда как в отношении температуры их мнение более определенно, поскольку пожар практически уничтожил все до нулевого уровня. Морелл перечисляет облавы и аресты, имевшие место на прилегающих территориях, указывая на то, что собранные улики могут быть следствием этих действий. В общем, улики ничего не решают, но собранные в кучку говорят мне то, что я уже знаю: доказать что-то, кроме разве что поджога, очень трудно, и вопрос заключается в том, примет их судья или нет.

Оглядываю зал, надеясь обнаружить знакомые лица. Может быть, увижу тебя. А если увижу, как к этому отнесусь? Энслингера нигде не видно. Если его и вызовут в качестве свидетеля, то не сейчас, а позже. Интересно, нет ли в зале Манхэттена Уайта и Могильщика? Не следят ли они за тем, что здесь происходит и какие показания я даю? Но их тоже не видно. Иногда, когда двери зала открываются, я оглядываюсь через плечо и замечаю только что вошедшего зрителя. Иногда двери захлопываются за тем, кто только что вышел, но кто именно, посмотреть не успеваю. Поразительно, сколько знакомых появилось у меня за короткий промежуток после пустоты, и без них зал заседаний выглядит пустым. Может быть, в следующий раз я приглашу Стеклянную Стриптизершу, чтобы посидела в свободное от работы время — мне было бы покойнее.

Я спокоен и тих. Я не под кайфом, хотя и не могу сказать, что от этого легче. Перед началом заседания Морелл завел меня в туалет и дал рубашку и галстук. Говорит, что выгляжу я страшнее смерти. Это правда. Я беспрестанно прикладываюсь к бутылке с водой. В перерыве на ленч Морелл ведет меня в кафе через улицу, где я выпиваю чашку кофе. Он подзывает официантку и что-то ей говорит. Что именно, я не слышу, но через пару минут она возвращается с тарелкой, на которой лежат два перчика халапеньо.

— Съешьте, — приказывает Морелл.

— Шутите.

— Нисколько. Хотя бы один. Вы одолеете его за два приема. — Он сует перец мне под нос, и я знаю, что отвертеться не удастся.

Съедаю. Щеки тут же начинают гореть, со лба капает пот, и мне кажется, что из носа идет кровь, но это не кровь.

— Но зачем?

— Вы слишком бледны, надо оживить лицо. Теперь вот хотя бы румянец появился. — Он достает из кармана пакетик аспирина и кладет передо мной. — Примите и допивайте кофе. Нам пора.

— Дезире, — говорит прокурор.

Оборачиваюсь. Кожа зудит, и я бы, наверно, уже раздирал ее ногтями, если бы предусмотрительно не намазался каким-то жирным лосьоном и не пил столько воды. Надо бы в душ, но я забываю обо всем, когда слышу твое имя. Оглядываюсь, зная, что увижу сейчас в толпе копну твоих огненно-рыжих волос, но тебя нет. Даже двери не шелохнулись. Сердце колотится от ужаса и надежды, но все тихо, ничего не происходит. Обвинитель совещается о чем-то с помощником, посматривая на клочок бумаги и заглядывая в пакетик для вещдоков.

— Ваша честь. — Морелл делает шаг к подиуму и обращается к судье. — Защита вынуждена обратиться с просьбой изъять данные образцы из списка улик.

— Эти образцы были обнаружены следователями на месте пожара в ходе проведения следственных действий по данному делу, — возражает прокурор.