Крэг Клевенджер - Дермафория

Вхожу в театр — «XXX круглосуточное шоу обнаженных девушек XXX». Над стеклянным шкафчиком с отлитыми из латекса частями тела табличка — «За мелочью обращаться к Контролеру». В самом конце прохода, за бессчетными рядами желтых, оранжевых и розовых видеокабинок со стриптизершами сидит Контролер — жирная человеческая туша с блестящими, как у Элвиса, волосами и в шелковой рубашке с пальмами и попугаями.

— Чем могу помочь?

— Мне нужна мелочь.

— Какая мелочь? Что вам нужно?

— Я должен принять меры, чтобы за мной перестали следить.

Контролер молчит. На шее у него толстая золотая веревка, на запястье часы размером с колесный диск.

— Я пришел повидать Дезире. — Хотел сократить затянувшуюся паузу, но сделал, похоже, только хуже. Контролер складывает руки на груди, и стул под ним трещит при малейшем смещении веса.

— Кто тебе сказал, что Дезире здесь?

— Джек и Дылда.

Новая томительная пауза растягивается еще на полминуты. Контролер требует двадцать долларов за четыре медных жетона с клеймом «XXX» на одной стороне и на другой. Я собираюсь было спросить, куда ушли остальные мои денежки, но толстяк явно не склонен вести переговоры. Что ж, если он один знает, как попасть к Дезире, то имеет право назначать собственную цену. Я по крайней мере спорить не стану.

— Кабинка номер четыре, — говорит он.

Звенит звонок. Я прохожу через турникет.

В кабинке номер четыре темно и пахнет семенной жидкостью, немытым телом, сосновым дезодорантом и дымом. Я стараюсь не дышать через нос и, закрывая за собой задвижку, натягиваю на пальцы манжет рубашки. Бросаю жетон в автомат, напоминающий тот, что стоит рядом с электрическим пони у входа в супермаркет, и окошечко открывается. В кабинку номер четыре вливается свет из находящейся за тонкой стенкой розовой комнаты.

Появляется танцовщица. На ней трусики и больше ничего. Под кожей проступают бедра и ребра, в уголке красного рта висит сигарета. Над головой у нее пульсирует красный свет, но движется она в такт совсем другому ритму. Ее окружают одинокие, пожираемые похотью мужчины, иона это знает. Их желания бьются о стекло, а вот ее текучая сладкая улыбка проходит сквозь барьер. Привычно, словно для нее это то же, что поковырять в зубах, стаскивает трусики.

— Дезире?

— У тебя есть что-то для меня, малыш?

У лотка возле окошечка приклеен листок с короткой надписью — «Спасибо». Просовываю бумажку с портретом Джексона [1] Портрет президента США Эндрю Джексона (1767—1845) изображен на двадцатидолларовой купюре. . Я в адском банке. Она оборачивается, кружится и проталкивает скрученный в трубочку пакетик. Хочется свежего воздуха. Хочется принять душ. Сменить повязки и спалить старые, вонючие бинты.

Автомат начинает бибикать. Стриптизерша посылает мне воздушный поцелуй, и окошечко закрывается, отсекая розовый свет. За дверью кабинки стоит уборщик со шваброй и ведром воды, такой грязной, что тряпки совершенно не видно под мутными серыми пузырями, в которых отражаются розовые и голубые огоньки аркады.

Голос шепчет: «Глотай». Вместе с ним исчезает и голубая пилюля. Раскладываю карты — солитер помогает избавиться от лезущих в голову сомнений.

Отраженные красные и синие тени ползут по дамам, королям и валетам, как солнечный свет по шкуре какой-нибудь тропической рептилии. Между ними, если смотреть прямо, висят черные, словно вырезанные бритвой из воздуха полосы. Откидываюсь на подушку, гляжу на светящуюся даму червей и вдыхаю вплывающий через открытое окно запах мокрого асфальта, запах стучащего по тротуару летнего дождя.

Под рубашкой рука, ладонь прижимается к груди. Я поворачиваюсь, машу рукой, отгоняя воздух. Смотрю через занавески — дождь уже перестал. Безоблачное пустынное небо и предвечернее солнце. Снова ложусь. Чувствую руку любимой, засыпающей под ритм моего сердца.

Это ты, Дезире.

Чувствую твои волосы поперек моей шеи, твое лицо и пальцы на моей груди. Я медленно и глубоко вдыхаю, и твое прикосновение растекается по коже. Мое тело — сигарета, разгорающаяся ярче при каждой глубокой затяжке. Рука у тебя маленькая и теплая, с грубоватыми пальцами и мягкими морщинами на ладони. Она растворяет, рассасывает боль, о существовании которой я и не подозревал, пока ее не стало. Много дней, может быть, всю жизнь я носил эту боль в себе, и вот теперь она ушла. Если бы можно было остановить заходящее солнце, я бы остался в этой минуте до конца моих дней.

Кровь устремляется в мозг. Мошки слетаются на теплый свет. Твое покойное, сонное дыхание касается моего лица и сдувает пепел с памяти.

Небо цвета дохлых мух, сплошная пелена туч, переносимых теплым ветром, пахнущим электричеством и цветами. Пот на лице, на спине. Я изнемогаю от зноя в своем лучшем костюме с прохладным стаканом в руке. Стук тающих кубиков льда и далекий, похожий на сход лавины треск грома.

Картинки прыгают, сбиваются, перескакивают. Каждая последующая секунда ближе и знакомее предыдущей, и вот уже поток воспоминаний выравнивается, сглаживается, выстраивается в упорядоченную цепь мгновений. У меня на животе твоя рука. Твое тело прижимается к моему.

Подо мной сырая трава. Спина прижимается к дереву с грубой, твердой как камень корой. Сверху доносится запах созревающих груш. Горизонт раскалывается голубой вспышкой, за ней приходит гром. Я считаю секунды между вспышкой и громом, и легкие заполняет электрический воздух. Вдыхаю аромат распускающихся цветков и запах влажной лужайки. Я не вижу тебя, но твоя нога лежит поверх моей, лодыжка на лодыжке. Чувствую, как медленно поднимается и опадает твое тело, ощущаю близкое дыхание.

Поднимаю стакан. На губах остается вкус сахара, лимонной цедры, металлический привкус водопроводной воды и кубиков льда. Опускаю палец, цепляю покачивающую на поверхности мошку.

Теплый дождь бьет по белым бархатистым лепесткам цветков, и они падают на землю. Каждая капля разбивается о мою кожу, как будто доходит до меня через тебя. Раскалывающие небо вспышки и грохот грома уже не разделены секундами паузы; дождь и белые лепестки сливаются в один омывающий меня ливень. Волоски на руках распрямляются, стакан взрывается в руке, и вселенная становится белой. Я слеп.

Я смотрю на солнце. Отвожу глаза.

Толпа людей в черном окружает опускающийся в землю гроб. На мне темные очки, но я все равно щурюсь от дневного света. Пить хочется так, что я смог бы, наверно, выпить весь скопившийся в небе дождь. Могилу покрывают цветы ипомеи. Их лепестки обмакнули в темнеющее небо, белые шелковистые кончики выкрасили синим вечером. На ощупь они напоминают бархатные ленточки — будто трогаешь уши некоего маленького грызуна.