Владимир Козлов - Школа

Старухи держат венки с пластмассовыми цветами и черными лентами. «Газон», на котором бабу повезут на кладбище, засыпан ветками елки, и на них постелен старый, поеденный молью, ковер. Мужики ставят на него гроб. Впереди еще одна машина, «уазик». Он трогается, и два мужика кидают из него на дорогу мелкие еловые ветки – «лапки».

Трубы дудят, «газон» с ревом заводится.

Я спрашиваю у мамаши:

– До кладбища далеко?

– Около километра.

Машина с гробом трогается. Впереди идут старухи с венками, а родня – сразу за машиной, потом – соседи и просто старики, которым делать нечего.

Шлепаем по грязи, обходим большие лужи. Из домов повыходили деды с бабами – стоят, смотрят – это для них как кино.

Сзади едет мужик на телеге с колесами от легковой, не хочет обгонять похороны.

Деревня кончается – и сразу кладбище: из-за забора торчат ограды, кресты и памятники, а над ними – черные голые деревья.

Могила уже выкопана, около нее толпятся алкаши-могильщики в обмазанных глиной телогрейках. Гроб снимают с машины и ставят на землю около ямы. Музыканты дудят в трубы, бабы воют.

Одна старуха подходит к гробу, музыка обрывается.

– Анна Семеновна была добрая соседка, добрая жэншчына, – говорит баба и начинает плакать.

Оркестр снова затягивает свою нудятину. Моя тетка подходит к гробу, целует бабу в лоб, потом – батька. Мамаша не целует, а только трогает за руку. Тетка голосит: – Мамка, на кого ты мяне пакинула?

Батька обнимает ее сзади за плечи. К гробу подходят другие, некоторые целуют бабу в лоб. Потом могильщики прибивают крышку, подсовывают под гроб веревки и опускают в яму. Те, кто поближе, хватают горсти рыжей земли и швыряют на крышку гроба. Мы тоже. Комья барабанят по доскам. Мужики начинают закапывать могилу. Я отхожу в сторону и закуриваю.

Музыканты перестают играть и садятся в автобус. Тетка, которая всем распоряжается, – батькина двоюродная сестра – сует их главному деньги и два пузыря водки.

Машина, на которой везли гроб, уезжает. Толпа трогается назад к деревне.

– А сейчас – на столы, – говорит тетка-тамада. – Помянем покойницу.

В бабин дом набивается толпа народу – человек пятьдесят или больше. Те, кто был на кладбище, и много новых – пришли бухнуть на халяву.

В большой комнате все не помещаются, и я сажусь с дальней родней за круглый стол в передней, где печка.

Наливают по первой. Встает тетка, начинает говорить, запинается, плачет.

– Ну, помянем, – орет тамада.

Я замерз на кладбище, и водка идет хорошо. Соседи и родня хвалят бабу, рассказывают байки про то, какая она была добрая. После третьей рюмки один алкаш затягивает:

– Тячэ вада у ярок…

На него орут, друг толкает в бок, и он затыкается. Какая-то баба приносит из кухни большую миску с кашей и ставит на стол.

– Ну, все, – кашу вынесли, – говорит тамада. – Теперь по рюмке – и домой.

Алкаши торопливо разливают водяру, выпивают и встают. Остальные тоже сваливают, остается только родня.

Я пересаживаюсь за большой стол. Батька наливает мне полную рюмку водки.

– Помяни сын, бабушку.

– А не много ему? – спрашивает мамаша. – Да и тебе уже пора закругляться.

– Ничего, сегодня можно. Поминки все-таки.

Батька выпивает, я тоже.

– Ну, вроде как харашо усе зделали, не абсудють, – говорит тетка.

Батька наливает всем еще по одной. Мамаша закрывает свою рюмку рукой. Батька выпивает и начинает плакать и шептать:

– Мамочка, мамуля…

Я не пью – не лезет. Я нормально вмазал в передней, пока мамаша не видела, и мне уже херово.

Я выбегаю на крыльцо и рыгаю на стену дома. Тянет тошнить еще, но я не могу, горло давит судорога, в животе все сжалось. Я засаживаю два пальца в рот и тошню, становится легче. В луже рыготы – все, что я сожрал за столом: сало, картошка, соленые огурцы, каша.

Утром едем в электричке домой. У меня жуткий бодун. Мамаша с батькой ругаются.

– Почему она отписала все ей? Это что, справедливо? – спрашивает мамаша.

– Она предлагала пополам.

– Предлагала, только из рук не выпускала.

– Ладно, Люба, не надо. Валя за ней ухаживала, живет рядом. А нам этот дом зачем сдался? Разве мы бы ездили сюда – в такую даль?

– А ей он зачем? У самой дом рядом. А так – продали бы, и деньги – пополам.

– Люба, прекрати.

– Что «прекрати»? Можно подумать, мы хорошо материально живем, можно подумать, – ты много зарабатываешь.

Голова болит – пиздец. Хоть ты ее оторви и кинь в кусты за насыпью, туда, где пачки от сигарет, бычки и пустые бутылки.

Химик вызывает меня к доске решать задачу. Он редко кого вызывает, а первый месяц вообще ничего не задавал – типа, «свой человек». Я медленно поднимаюсь и иду между партами. Торопиться некуда – все равно не знаю, как решать. Я с девятого класса химию не учу. Прошлогодняя химица поставила «трояк», особо мозги не колупала – знала, что мне ее химия не нужна.

Я вытираю доску сухой тряпкой – у нас уже давно никто не дежурит, не мочит тряпки перед уроками. Переписываю из книжки условия, поворачиваюсь и по привычке смотрю на класс. Подсказывай не подсказывай – бесполезно: все равно не пойму.

Никто не подсказывает – ну и не надо. Стою с понтовым видом, типа, хочу сказать химику: «Чего ты ко мне приколупался?» Химик смотрит на меня, морщится и говорит:

– Садись, Сергей. Двойка.

– А «три» можно?

– За что «три»? Ты разве решил задачу?

– Нет.

– Так за что тогда «три»?

– Ну, так просто.

– Так просто, Сергей, в этой жизни ничего не бывает. Понимаешь?

– А не надо меня учить – сам знаю, что бывает, а что не бывает.

Он опять морщится.

– Я только хочу сказать, Сергей, что так приобретают себе врагов.

– Хватит, нечего меня лечить.

– Выйди из класса.

– И выйду.

Я беру свою сумку, поднимаюсь и иду к дверям. Химик надувает губы и мотает своей кучерявой головой.

Первые два часа УПК – теория. Ее ведет старый глухой мужик Тимофеич. Ему до жопы, слушают его или нет. Я не слушаю, ничего не пишу, только рисую в конце тетради голых баб. Получается так себе.

В перерыве выхожу на крыльцо покурить. Туда-сюда шарят бабы, некоторые – ничего, но на УПК снимать несолидно.

Рядом курят несколько пацанов с моей группы. Я подваливаю. Они доколупывают толстого Гену насчет порнографии.

– Ну, что, Гена, будешь порнографии покупать? – спрашивает один.

– Нахуя они мне?

Я влезаю в разговор:

– Как «на хуя»? А хуй дрочить?

Все рогочут.

После теории я сваливаю – неохота два часа водить напильником. Домой ехать рано – иду гулять. Погода поганая, холодно. Под ногами мокрые грязные листья.

Подхожу к «Дому обуви» – там очередь. Спрашиваю у мужика:

– Что дают?

– «Саламандеры» по шестьдесят рублей. Хорошие туфли, германские. У моего брата были такие – носил три года.