Анна Каван - Лед

На серо-белом просторе замерзшей гавани кое-где проглядывали черные точки покинутых, вмерзших в лед судов. В толстенном льду узкий канал темной воды обрамляли острые зубы ледяной ухмылки. Я прыгнул на берег, снег полетел от винта, катер исчез из виду. Прощаться мы не стали.

Это мог быть какой угодно город, в какой угодно стране. Я ничего не узнавал. Снег накрыл все ориентиры. Здания превратились в безликие белые утесы.

На улице слышались крики, звуки бьющегося стекла и отдираемых досок, беспорядочная суета мародерства. Толпа ворвалась в магазины. У них не было ни главаря, ни четкой цели. Неорганизованный сброд, шатающийся в поисках развлечения и наживы; напуганные, голодные, взвинченные, они были готовы к насилию. Они дрались между собой, используя в качестве оружия все, что попадалось, отнимали друг у друга добычу, прибирая к рукам все, что можно, даже самые бесполезные предметы, чтобы потом, бросив их, бежать за новой поживой. Все, что не могли взять с собой, ломали. Их обуяла бессмысленная мания разрушения, им хотелось рвать все на мелкие кусочки, разбивать вдребезги, топтать ногами.

На улице показался пожилой армейский офицер, он задул в свисток, вызывая полицию, и зашагал к мародерам, выкрикивая приказы свирепым армейским голосом, не переставая дуть в свисток. Лицо, обрамленное каракулевым воротником добротной шинели, потемнело от ярости. Большая часть толпы, увидев его, бросилась врассыпную. Но самые дерзкие остались, притаившись среди обломков. Он яростно пошел на них, угрожая тростью, поносил их, кричал, чтоб они убирались. Сначала они не обращали внимания, потом, встав неровным кругом, двинулись на него одновременно из разных точек, группами по три-четыре человека. Он выхватил револьвер, стрельнул поверх голов. Это была ошибка — нужно было стрелять в них. Они столпились вокруг него, стараясь выхватить оружие. Полиция все не появлялась. Началась драка, пистолет офицера выпал или был выбит и провалился сквозь решетку сточного люка. Его владелец, мужчина под шестьдесят, высокий и решительный, дышал уже тяжело. Перед ним стояли молодые хулиганы со зловеще пустыми лицами. Они кинулись на него с железными прутьями, с кусками стекла, с обломками мебели, со всем, что было под рукой. Он отражал их удары тростью, прислонившись спиной к стене. Численное преимущество и настойчивость нападавших постепенно истощали его силы, движения его замедлились. В него бросили камень. За ним полетел град камней. Одним из них сбило шапку. Вид его лысого черепа вызвал шквал похабных выкриков, он на секунду растерялся. Воспользовавшись этим, они подошли еще ближе и набросились на него, как стая волков. Он вжался в стену, по лицу струилась кровь, но он все еще сдерживал их натиск. Потом что-то блеснуло. Кто-то один вытащил нож, остальные последовали его примеру. Он схватился за грудь, сделал несколько нетвердых шагов. Как только он отделился от стены, на него набросились со всех сторон, повалили, стали на нем прыгать, сорвали шинель, колотили головой о мерзлую мостовую, били ногами, исполосовали лицо цепями. Он больше не двигался. У него не было шансов. Это было убийство.

Меня это, в общем-то, не касалось, но просто смотреть, ничего не предпринимая, я не мог. То были отбросы общества, и в нормальные времена они не осмелились бы и близко к нему подойти, не то, что тронуть его. Какой-то подросток, глумясь, накинул на себя его добротную шинель и принялся плясать, путаясь в длинных полах. Я с яростью бросился на него, сорвал шинель, заломил руки, и швырнул на другую сторону улицы, и с удовлетворением услышал хруст, когда он своей мерзкой рожей врезался в стену. Обернувшись, я столкнулся с детиной вдвое больше того подростка, увидел мелькнувший перед глазами ботинок. От острой боли в ноге я пошатнулся, но быстро взял себя в руки и вовремя заметил нацеленный на меня кулак. Я среагировал так, как меня учили. Падение на спину, ножной захват лодыжки, и удары пяткой по зажатой в тиски коленной чашечке, пока та не хрустнет. Краем глаза я заметил, как из его рук выпал нож. Через секунду на меня набросится вся банда. Шансов у меня было не больше, чем у того офицера, но, прежде чем они меня прикончат, я решил извести как можно больше этого отродья. Вдруг раздались выстрелы, крики, торопливые шаги: наконец, появилась полиция. Я посмотрел, как они гонят мародеров за угол на другую улицу, и заковылял к распростертому на земле телу.

Он лежал на спине, из множественных ран сочилась кровь. Еще недавно это был мужчина в расцвете сил, внушительный, высокий, импозантный, в завидной физической форме. Теперь нос был сломан, рот разорван, один глаз наполовину вылез из орбиты, вся голова в крови и грязи, лицо разбито до неузнаваемости. Повсюду кровь — они чуть не оторвали ему правую руку. Он не шевелился и уже не дышал. Я встал на колени, расстегнул китель, сорочку, положил руку на грудь. Биения сердца не чувствовалось, а рука стала липкой от крови. Я вытер руку платком, пошел за шинелью и накрыл изуродованное тело. Хотелось как-то сохранить его достоинство. Мы не были знакомы и ни разу в жизни не обмолвились и словом, но это был человек той же породы, что и я — не то, что эта чернь. Он погиб от руки тех, кто должен был преклоняться перед его силой и мощью. Он, немолодой уже человек, трезво оценивая ситуацию, все же выступил против них и выступил в одиночку. И как они обошлись с ним! В этом было попрание всех законов. Я сожалел, что не смог наказать их как следует.

Я вспомнил про револьвер и ступил на решетку. С трудом протиснув пальцы, я достал его, положил в карман пальто и пошел дальше, все еще сильно прихрамывая — нога жестоко ныла. Вдруг послышался крик, просвистел выстрел. Я остановился и подождал, пока меня не нагнали полицейские.

«Кто вы? Что вы здесь делаете? Зачем вы трогали тело? Это запрещено». Не успел я ответить, как послышался скрежет, окно первого этажа распахнулось, смахнув сугроб, собравшийся на подоконнике, оттуда высунулась женская голова. «Это храбрый мужчина. Его медалью нужно наградить. Я все видела. Он набросился на эту шайку один, с голыми руками, хотя у них были ножи, а он — безоружный. Я все видела из этого вот окна». Полицейский записал ее имя и адрес в блокнот.

Они стали заметно дружелюбнее, но все равно настояли, чтобы я прошел в участок и написал заявление. Один из них взял меня под руку. «Это буквально на соседней улице. Да и первая помощь вам, похоже, не повредит». Пришлось идти. Это было совсем некстати: я не хотел раскрывать себя, рассказывать о своих целях. Кроме того, будет очень неловко, если они найдут револьвер, ведь они, конечно же, узнают армейскую модель. Сняв пальто, я аккуратно свернул его так, чтобы револьвер в кармане не был заметен. Они обработали мою ногу, заклеили ее пластырем. Я умылся и выпил крепкого кофе с ромом. Допрашивал меня начальник. Он взглянул на мои документы, но занимало его, как видно, что-то другое. Спрашивать, есть ли у него точная информация о продвижении льда, было бесполезно. Мы обменялись сигаретами, обсудили проблему снабжения. Он рассказал, что пайки распределяются в соответствии с деятельностью каждого гражданина и его ценностью для общества: «Кто не работает, тот не ест». В лице его угадывалось переутомление; кризис, должно быть, ближе, чем я думал. Осторожно подбирая слова, я спросил про беженцев. Голодные толпы спасающихся ото льда были проблемой для всех оставшихся на плаву государств. «Если они способны работать, мы разрешаем им остаться. Нам нужны рабочие руки». Я сказал: «Это должно быть непросто. Как вам удается всех разместить?» — «Для мужчин есть лагеря. Женщин селим в общежития». К этому я и подводил. Изображая сугубо профессиональный интерес, я спросил: «А мне разрешат взглянуть на такое общежитие?» — «Почему нет?» — он устало улыбнулся. Я не мог понять, то ли это проявление вежливости, то ли обыкновенное безразличие. Все обернулось куда лучше, нежели я предполагал. Я получил нужную мне информацию и отличный армейский револьвер.