Фил Бейкер - Абсент

Здесь мы должны ненадолго прервать странного старика. Он собирается сказать, что смотреть, как чистый абсент становится мутным, очень приятно, но, прежде чем добраться до этого, делает отступление о своей любви к драгоценностям и редкости «звездных драгоценностей».

Звездных камней, говорит он в своей сладострастной сноске,

…пока лишь три — сапфир (встречается он довольно часто), рубин (пореже) и топаз, которого я никогда не видел, а старый синьор Джулиано, одаривший меня по своей доброте множеством хороших бесед в обмен на очень скромные покупки, видел, по его словам, только раза два. Но обычный изумруд в форме кабошона очень точно являет одну из стадий разбавления абсента.

Ну, что ж. Ему нравится, как абсент превращается сначала в изумруд, потом в опал, который, по ходу дела, исчезает; и когда в рюмке нет ничего, кроме чистой воды, а напиток готов, и запах его, и вкус даруют нам поразительное сочетание — они и освежают, и услаждают. Что говорить, это очень приятно. Как к многим приятным вещам, тут нетрудно пристраститься. Сам я никогда не пил больше рюмки в день.

Это занятное свидетельство отмечает несколько особых свойств, с каждым из которых мы еще встретимся, — крепость абсента, его дурную славу, его связь с ритуалом и нерасторжимый союз с эстетизмом.

Корелли — против абсента, Кроули — за него, Сентсбери изящно, даже изысканно уравновешен. Но для каждого из них, живших в золотую пору этого напитка, он уже был каким-то мифическим веществом.

Рассуждая о самой идее «совершенного напитка», Ролан Барт полагает, что он должен быть «богат разнообразнейшими метонимиями», то есть символическими заменами вроде «часть вместо целого» или «вершина айсберга», по которым узнаешь, почему мы чего-то хотим. Люди, приверженные Шотландии, могут пить шотландский виски; те, кто верит в пресуществление, могут пить кровь Христову; а пьющим вино радостно думать о винограде, солнечном свете, доброй почве и многом другом. Когда Ките хочет вина в «Оде к соловью», он ищет в нем вкуса «Флоры и зелени сельской / пляски, французской песни, лиц загорелых. / О, полный сосуд жаркого юга!». Немного похоже на рекламу.

Абсент — промышленный продукт, такой же синтетический, как зелье доктора Джекилла, и какие бы метонимии здесь ни играли, они родом не из деревенского ландшафта, а из городской культуры. На первый план выходят эстетство, декаданс и богемная жизнь, вместе с идеей Парижа XIX века и Лондона 90-х годов. Как говорит реклама марки абсента «Хилл», не принося извинений тому, кого называли некогда Принцем: «Сегодня у нас будет вечеринка, как в 1889-м!»

Абсент всегда будет ассоциироваться с fin-de-siecle, декадансом 90-х годов XIX века, десятилетием абсента. Неподражаемый комический персонаж Макса Бирбома Енох Сомс — автор двух стихотворных сборничков «Отрицания» и «Грибы» — вряд ли мог бы пить что-нибудь другое. Впервые мы встречаем Сомса в «Cafe Royal», «в роскоши позолоты и алого бархата, среди смотрящихся друг в друга зеркал и стройных кариатид, где табачный дым вечно поднимается к расписанному языческому потолку». Бирбом и художник Уильям Ротенстайн приглашают его присесть и выпить:

И он заказал абсент. «Je me tiens toujours fidele», — сказал он Ротенстайну, — «a la sorciere glauque» [9].

— Это вам вредно, — сухо сказал Ротенстайн.

— Мне ничто не вредит, — ответил Сомс. «Dans се monde il n’у a ni de bien ni de mal» [10].

— Ни добра, ни зла? Что вы имеете в виду?

— Я объяснил это в предисловии к «Отрицаниям».

— Отрицаниям?

— Да. Я их вам подарил.

— Ах да, конечно! А объяснили вы, к примеру, что на свете нет ни хорошей ни плохой грамматики?

— Н-нет… — сказал Сомс. — Конечно, в искусстве есть добро и зло, в искусстве — но не в жизни. — Он скручивал сигарету.

У него были слабые белые руки, довольно грязные, а пальцы — желтые от никотина. — В жизни есть иллюзии добра и зла, но, — голос его ослаб до бормотания, в котором едва слышались слова «vieux jeu» [11]и «rococo» [12].

Сомс не просто плохой поэт, но и сатанист, поклонник дьявола или что-то в этом роде.

— Не то чтобы поклонник, — определил он, потягивая свой абсент. — Тут дело скорее в доверии и поддержке.

Бездарный, отчаявшийся позер, Сомс продает душу дьяволу за обещание посмертной славы. Но он и так уже был на дороге в ад. Ведь он пил абсент.

Девяностые годы XIX века были странным десятилетием, которое часто считают концом старой викторианской респектабельности и пристойности, началом модерна. Это было время «фантастической усталости и скуки, фантастического предвкушения новых сил». Правили Уайльд и Бердсли, но среди непомерной роскоши крайняя нищета была распространена среди богемы гораздо больше, чем во времена романтиков или высокого викторианства.

Возник интерес к урбанистическим темам и городской нищете, вызванный, с одной стороны, мрачными условиями лондонской жизни, а с другой — влиянием таких французских писателей, как Бодлер. Гомосексуализм вышел было на первый план как особо отмеченная тенденция внутри эстетизма, но снова ушел в подполье после суда над Уайльдом в 1895 году. Люди чувствовали, что они живут в эпоху кризиса и упадка, и ощущение это обостряла привычка мыслить столетиями. «Конец века» — всегда странное время, будь то 1590-е годы с темным и болезненным духом тогдашней драмы или 1790-е годы с их революцией и гильотиной. Писатели, хорошо знающие античную культуру, сравнивали последнее десятилетие XIX века с упадком и гибелью Римской империи и декадансом Петрония. Оккультизм и католическая церковь собирали жатву. Царили пессимизм и отчаяние, в особенности у самого типичного поэта девяностых Эрнеста Доусона, не говоря уже о Енохе Сомсе. Питер Экройд изящно и блистательно определяет писателей той поры:

…проклятые поэты и писатели, составляющие поколение девяностых, которые принесли пьянящий аромат тепличных цветов из странной оранжереи fin-de-siecle. Ричард Ле Гальен со Суинберном, Доусоном и Саймонсом — лишь часть странных певцов похоти и безнадежности.

Однажды ночью, в 1890 году, поэт Лайонел Джонсон предложил эссеисту и второстепенному поэту Ле Гальену выпить абсента. Ле Гальен вспоминает, что они шли из кабака (тот уже закрылся), и Джонсон пригласил его к себе, в Холборн, в «Грейз Инн» выпить по последней. Вспоминая это в 1925 году, Ле Гальен пишет, что предупреждение, сделанное Джонсоном, когда они поднимались по лестнице, все еще вызывает у него улыбку, «очень уж оно типично для 1890-х»: «Я надеюсь, вы пьете абсент, — сказал Джонсон, — у меня ведь больше ничего нет».

Я только слышал, что абсент — таинственно-изысканный и даже сатанинский напиток, что-то вроде чемерицы или мандрагоры. Я ни разу его не пробовал, да и после он не стал моим любимым напитком. Но в 90-е, говоря о нем, кичились своей безнадежной порочностью, намекая на сатанизм и крайнюю растленность.