Фил Бейкер - Абсент

Обычное изнеможение и бессвязность, сопровождающие тяжелое пьянство, не приходили, а Ронни продолжала наливать. Она все ближе приближалась ко мне с каждым стаканом, и скоро мне начало казаться, что мы глубоко общаемся друг с другом, хотя никто из нас не произнес ни слова. Другие обитатели комнаты стали исчезать. Я не видел, как они выходили, но неожиданно заметил, что их уже нет. Мы с Ронни остались совершенно одни, не считая уютной бархатной мебели, и в следующее мгновение оказались друг на друге. Наши голодные губы хватали в темноте сначала ткань, потом — плоть. Равновесие покинуло меня, когда я вошел в нее. Мне казалось, будто я восхожу на беспредельные высоты и падаю сквозь океан зеленых испарений. Затем я погрузился во тьму.

Придя в себя намного позже, я испытал разочарование, потому что она исчезла. Я протер глаза, осмотрелся и увидел, что совершенно один. На какое-то мгновение я ощутил то же раздувавшееся, как аккордеон, чувство, которое уже испытывал раньше, но заправил рубашку в брюки, взял себя в руки и взбрызнул себе лицо из одного из оставленных на столах графинов с водой. Я посмотрел на часы. Был уже пятый час, но, как ни странно, музыка все еще непрерывно пульсировала снаружи. Вернувшись в немного менее людный зал, я стал искать ее.

Проблуждав минут пятнадцать в толпе редеющих гуляк, я все еще не нашел ее. Настроение стало портиться вместе с уменьшающейся надеждой, абсент постепенно выветривался, и я осознал свое полное одиночество. Я нашел автомат и набрал номер Ронни, но услышал лишь автоответчик. Мерзкий автомат был против меня. Не найдя ни ее, ни кого-либо еще из тайной комнаты и все еще находясь под странным действием абсента, я пошел к машине. Она была невредима, и я поехал домой.

По дороге, стараясь сохранять сосредоточенность, я наконец вспомнил, что именно Оскар Уайльд сказал об абсенте. В первый раз я, наверное, что-то перепутал, так как к тому времени выпил уже больше четырех стаканов, но теперь его слова ясно отдавались в моем мозгу. «После первого стакана ты видишь вещи такими, какими ты хочешь их видеть. После второго ты видишь вещи не такими, какие они есть. Наконец, ты видишь вещи такими, какие они на самом деле, и это самое страшное чувство в мире»…

Сомерсет Моэм создал запоминающийся образ ни о чем не жалеющего любителя абсента, Кроншоу, которому, по-видимому, известна тайна жизни. Он появляется в романе 1915 года «О страстях человеческих». Кроншоу вернулся из Парижа и теперь живет в Сохо, на Хайд-стрит, 43. Филип, молодой врач-идеалист, снова встречает его в захудалом ресторане на Дин-стрит.

Прошло почти три года с тех пор, как они расстались, и Филип был потрясен переменой, которая произошла с Кроншоу. Прежде он был скорее грузен, теперь же лицо у него было высохшее, желтое, кожа на шее обвисла и сморщилась; одежда болталась мешком, как с чужого плеча, воротничок казался на три или на четыре номера шире, чем надо, и это делало его еще более неряшливым. Руки непрерывно дрожали. Филип вспомнил его почерк: неровные строчки, бесформенные каракули. Кроншоу был, очевидно, тяжело болен.

— Ем я теперь мало, — сказал он. — По утрам меня всегда тошнит. На ужин заказываю суп, а потом беру кусочек сыру.

Филип невольно смотрел на абсент, и, перехватив его взгляд, Кроншоу ехидно посмотрел на собеседника, словно издеваясь над его попыткой воззвать к здравому смыслу.

— Да, вы правильно поставили диагноз. Небось, считаете, что мне не надо его пить?

— У вас, очевидно, цирроз печени, — сказал Филип.

— Да, наверное.

Он насмешливо поглядел на Филипа; прежде этот взгляд заставлял молодого врача болезненно чувствовать свою ограниченность. Казалось, он говорил, что все рассуждения Филипа уныло тривиальны: ну хорошо, вы признали очевидную истину, стоит ли еще распространяться?

Филип переменил тему.

— Когда вы собираетесь обратно в Париж?

— Я не собираюсь в Париж. Я собираюсь умереть.

Простота, с какой он это сказал, потрясла Филипа. Он раздумывал, что бы ответить, но всякие слова казались неубедительными. Он ведь знал, что Кроншоу болен смертельно.

— Значит, вы намерены обосноваться в Лондоне? — неловко осведомился я.

— А что мне Лондон? Я здесь как рыба, вытащенная из воды. Брожу по людным улицам, меня со всех сторон толкают, и у меня такое чувство, будто я попал в мертвый город. Мне не захотелось умирать в Париже. Я решил умереть на родине. Не понимаю, в чем тут дело, но какая-то внутренняя тяга привела меня домой.

Филип знал женщину, с которой жил Кроншоу, и его двух чумазых детей, но тот ни разу о них не упомянул, и он не решался о них спросить. Интересно, что с ними?

— Не понимаю, почему вы так настойчиво говорите о смерти, — сказал он.

— Года два назад я болел воспалением легких, и врачи мне объяснили, что я выкарабкался только чудом. Оказалось, что я крайне подвержен этому заболеванию. Стоит мне схватить его еще раз, и я погиб.

— Какая ерунда! Дело совсем не так плохо, как вам кажется. Надо только быть поосторожнее. Почему бы вам не бросить пить?

— Потому, что я не желаю. Человек может поступать, как ему угодно, если он согласен нести за это ответственность. Вот и я готов нести ответственность. Легко вам предлагать мне бросить пить, а это ведь — единственное, что у меня осталось. Какая, по-вашему, была бы у меня без этого жизнь? Вы понимаете, сколько счастья дает мне абсент? Я не могу без него существовать. Когда я пью абсент, я наслаждаюсь каждой каплей, а выпив, чувствую, что душа моя парит от счастья. Вам противно это слушать. Вы пуританин и в глубине души презираете чувственные наслаждения. А ведь чувственные наслаждения — самые сильные и самые утонченные. Я — человек, одаренный острым чувственным восприятием, и всю жизнь потакал своим чувствам. Теперь мне приходится за это платить, и я готов. Филип поглядел ему прямо в глаза.

— А вы не боитесь?

Мгновение Кроншоу молчал. Казалось, он обдумывает ответ.

— Иногда, когда я один. — Он взглянул на Филипа. — Вы думаете, это и есть мое наказание? Ошибаетесь. Я не боюсь своего страха. Христианские слова о памяти смертной — безумие. Жить можно только тогда, когда ты забудешь, что умрешь. Смерть не заслуживает того, чтобы о ней думали. Страх смерти не должен влиять на мудреца. Да, умирая, я буду томиться от удушья и от страха. Да, я не смогу удержаться от горького сожаления о жизни, которая довела меня до этой ужасной минуты; но я заранее отрекаюсь от своего раскаяния. Покамест я, вот такой, как я есть, — старый, больной, беспомощный, нищий, умирающий — хозяин своей души, и ни о чем не жалею.

— Помните персидский ковер, который вы мне подарили? — спросил Филип.