Лайонел Шрайвер - Другая жизнь (So Much for That)

Он решил позвонить соседке по мобильному телефону, что было строжайше запрещено за рулем. Но внутри его что-то неуловимо изменилось. Да и каждый житель Нью-Йорка нарушает это правило, Шеп не хотел признавать себя исключением.

Обычно он побаивался звонить Нэнси. Человек, к которому люди всегда обращались за помощью, он с трудом представлял себя в роли просителя. Хотя сам всегда с удовольствием делал одолжение, сейчас он был бы рад узнать, что соседки нет дома. Заколотой антибиотиками – опять – Глинис разрешили выписаться из больницы и вернуться домой, Шеп мог забрать ее по дороге в Элмсфорд. Всегда готовая прийти на помощь, Нэнси казалась разочарованной, узнав, что нет необходимости ехать в «Каламбиа пресвитериан». Они никого не заставляли их любить. Черт, он даже не будет больше ничего заказывать в «Амвэй».

Он заранее принял решение не говорить Глинис об увольнении. Нэнси удивилась, узнав, что он свободен в середине дня. Но Глинис это казалось настолько естественным, что ему не пришлось придумывать объяснения.

Эгоистичность жены достигла таких пределов, что Берил могла с легкостью стать добровольцем в организации «Спасите детей». Глинис им командовала, а он покорно позволял ей это. Странно, как болезнь подпитывает не только ее величественность и самоуверенность, но и язвительность. Это стало воздаянием за его желание провозгласить день личной декларации независимости на Пембе – лишь одним из пунктов в длинном списке его прегрешений. Прошло время, и Шеп был вынужден признать себя подкаблучником. Глинис верховодила в их доме, единолично решая все вопросы, начиная с того, какие портьеры повесить в гостиной, заканчивая выбором школы для Зака. Хотя, возможно, с ее точки зрения все было совсем не так. Он постарался взглянуть на ситуацию глазами жены: искусный мастер, она попала в ловушку своего рода патерналистического брака, тратила драгоценное время на воспитание детей и приготовление изысканных блюд, тогда как могла посвятить его созданию бессмертных творений. (И не имеет значения, что она никогда так не поступала; не имеет значения, что ее муж как проклятый без устали ремонтировал чужие убогие и безвкусно отделанные дома, дабы обеспечить ей свободу делать все, что заблагорассудится. Его карьера никогда не занимала ее мысли.) Муж был для нее прислугой, который покупал продукты, готовил, убирался, и послать его в аптеку было делом вполне естественным.

Ее недовольство, разумеется, не ограничивалось только этим. Глинис был всего пятьдесят один год, она не должна была стать потерпевшей. Она не из тех, кто должен выплачивать астрономические нравственно-душевные долги.

Шеп выехал с Девяностой улицы на Риверсайд. Лучи тусклого зимнего солнца играли в ветвях деревьев в парке, вспыхивая и затухая, как возникающие в голове воспоминания. Перед глазами всплыла сцена двухдневной давности.

Тем вечером, когда он вернулся с работы, во всем доме ярко горел свет. Он легкой походкой отправился наверх, но не обнаружил Глинис в ее «гнездышке», закутанной, по обыкновению, в пледы и одеяла. Он постучал в комнату Зака и спросил, не знает ли тот, где мама. Сын разразился криком столь громким, что наверняка смог бы перекричать канонаду, и сказал, что понятия не имеет, но уверен, что она должна быть где-то в доме. Шеп обошел первый и второй этажи, а затем спустился в подвал. Ее не было ни в прачечной, ни в его мастерской. Он даже обошел с фонарем вокруг дома. Прежде чем позвонить в полицию, Шеп вспомнил, что не поднимался на чердак. Там была лишь студия Глинис, и, насколько он знал, туда много месяцев никто не заглядивал.

Он нашел ее склонившейся над верстаком, свет рабочей лампы делал краски похожими на полотна Рембрандта: натюрморт «Болезнь и Серебро». Глинис даже смогла закрепить диск ювелирной пилы. Тонкие лезвия легко ломались; сломалось и это. Оно застряло в квадратном листе довольно толстого металла, врезавшись всего лишь на пару дюймов от края. Рядом с дрожащей рукой жены лежал чуть смятый листок, исчерченный волнистыми нечеткими линиями. Он не понял, уснула ли она или потеряла сознание, и на мгновение его охватил страх – не потеряла сознание, а еще хуже. Положив руку ей на лоб, он почувствовал, что, напротив, у нее жар. Прежде чем подхватить Глинис на руки и отнести вниз, он аккуратно убрал ее ладонь и извлек диск из металлического плена. С тоской оглядел ее последнюю работу – лист серебра с маленькой прорезью сбоку.

Как и ожидалась, Глинис не выказала ровным счетом никакого удивления, увидев его около больничной кровати. Шеп также спокойно воспринял то, что жена стала еще тоньше, совсем как тростинка. Кости на грудине торчали, как лезвия ее пилы, словно она их проглотила. Привыкший к тому, что тело ее усыхает, он порой с ужасом ловил себя на мысли, что уже не помнит, выглядела ли она когда-то по-другому. Только фотографии пробуждали воспоминания о женщине, которую он любил двадцать семь лет, и объясняли ее нежелание сниматься. Не подкрепленный ежедневно доступной картинкой перед глазами, образ величественной женщины, на которой он когда-то женился, постепенно тускнел, стирались воспоминания о ее гибких руках, стройных ногах с манящим темным островком между ними.

Он помог ей одеться. Когда он с трудом натягивал на нее красную накидку, подаренную Кэрол, она недовольно и резко сказала:

– Отойди от меня. С твоей помощью сделать сложнее, чем самой!

Медсестра передала листок с перечнем новых лекарств.

– Гольдман решил испробовать что-то новенькое, – сказала Глинис, когда они сели в машину, и откинулась назад, положив голову в тюрбане на подголовник, закрыв при этом глаза. – Тестирование нового препарата против рака кишечника дало отличные результаты. Может, оно победит и эту заразу у меня в животе. – Глинис закашлялась; теперь она всегда кашляла. – Не сомневаюсь, у него тоже целый букет «специальных эффектов».

Он хотел спросить, стоит ли ей сейчас переходить на новый препарат, хотя сам знал все лучше ее. Глинис с сентября не видела результатов анализов и томографии.

– Здорово, – только и смог выдавить он из себя, – если эта штука действительно дает хороший эффект.

– Ах да, Гольдман рассказал мне чудесную историю! Один из его коллег сказал при встрече с пациентом, которому только поставили диагноз, как и у меня, мезотелиома: «Можете не строить планов на Рождество». Какая грубость! Так пациент поспорил с этим врачом на сотню долларов, что через два года будет еще жив. Доктор посмеялся и сказал, что у него шансы пятьдесят к одному. И теперь этот чертов врач заплатил пациенту пять штук! Я была в восторге! Слава богу, мне не приходится иметь дело с таким циником, любителем говорить правду, – лишь бы скорее вырыть другому могилу.