Энтони Берджесс - Механический апельсин

МЕХАНИЧЕСКИЙ

АПЕЛЬСИН

— Ну, а что дальше?

Тут был я, то есть Алекс, и трое моих другеров — Пит, Джорджи и Дим, который, надо признать, и вправду был туповат; мы сидели в молочном баре «Корова», мозгуя что же делать в этот зимний вечер, жутко темный и холодный, черт его дери, хотя и сухой. Молочный бар «Корова» — это был милк-плюс-мьесто; может вы братцы, позабыли, что это за мьесто, ведь вэри-скорро все меняется в наши дни, и все быстро забывается, а газеты не очень читают. Так вот, они продавали молоко плюс еще кое-что. У них не было лицензии на продажу спиртного, но не было и закона, чтобы не совать всякие новые вештши, какие они клали в старое доброе млеко, так что вы могли питти его с веллосетом, или синтемеском, или дренк-рюмом, или с какой другой вештшью, дающей вам хор-рошие тихие пятнадцать минут созерцания Богга и всех Его Святых Ангелов, и прочих Святых в вашем левом башмаке, а все ваши мозги так и залиты светом. Или можете питти молоко " с ножами", как у нас говорится, которое навострит вас и подготовит на грязное дельце вроде "двадцать-на-одного", а мы пили именно это в тот вечер, с которого я начинаю рассказ.

Карманы были полны дэнга, так что, с точки зрения крастинга лишних денжат, у нас не было нужды дать толтшок старому вэку в аллее и виддить, как он плавает в крови, пока мы считаем добычу и делим на четверых, или применить насилие к какой-нибудь старменше, трясущейся седой цыпе в лавке, и, умирая со смеху забрать кассу. Но, как говорится, деньги — это не все.

Мы, все четверо, одеты по последней моде тех дней — это была пора очень узких рейтузов с "формочкой для желе", как мы ее называли, вставленной в рейтузы в паху — для защиты и вроде для украшения. У меня она была в форме паука, у Пита рукер /то есть рука/, у Джорджа такой замысловатый цветок, а у бедняги Дима очень пошлая штука с клоунским ликом /то есть лицом/, ведь Дим — самый тупой из нас четверых не очень-то разбирался — что к чему, хотя и строил из себя Бог весть что. На нас еще были жакеты в талию, без отворотов, но с такими очень большими накладными плечами / "плэтшеры" — так мы их называли/ — каррикатура на настоящие плечи. Дальше, братцы, на нас были эти белоснежные галстуки "крават", похожие на картоффл, то есть картошку, с рисунком, вроде сделанным на ней вилкой. Волосы у нас были не очень длинные, а на ногах жутко хоррошие сапоги для драки.

— Ну, а что дальше?

Тут были три дьевотшки — они сидели вместе за стойкой, но нас было четверо малтшиков — один за всех и все за одного. Эти вострушки тоже разоделись по последней моде, с пурпурным, зеленым и оранжевым париками на голловерах, каждый стоил заработка этих вострух за три-четыре недели, так я думаю; и соответственно намазаны /радуга вокруг глазеров, и ротер накрашен вэри-широко/. Дальше, на них были длинные, очень прямые платья, а на груделях — значки, вроде серебряные, с именами всяких малтшиков — Джо и Майкл и всякое такое. Это, мол, имена всяких малтшиков, с кем у них был спаттинг до четырнадцати. Они посматривали на нас, и я уже хотел сказать /краем рта, конечно/, что троим из нас надо бы пойти посексовать, оставив беднягу Дима, — он как раз должен был купить пол-литра беленького, на этот раз с каплей синтемеска; но это бы не прошло. Дим был хоть и уродлив, дрался жутко хор-рошо и ловко владел сапогами.

— Ну, а что дальше?

Тшелловек, сидевший рядом со мной /здесь стояло длинное плюшевое сиденье вдоль трех стен/, был где-то далеко, с остекляневшими глазерами, и бормотал какие-то слова вроде "Рабо-боты Аристотеля хорошо форфикулированы, исходя из цикламена". Я знал, что это такое. Не раз пробовал, но в этот раз я подумал, что это трусливая вештшь, братцы. Лежишь тут, выпив это самое млеко, и думаешь, что все, что вокруг тебя, вроде бы давно прошло. Ты можешь вид-дить все это даже очень ясно — столы, стерео, рампы и этих вострушек и малтшиков, но все это вроде бы вештши, которые были, а сейчас их уже нет. И ты вроде бы загипнотизирован собственным сапогом или ботинком, или, может, ногтем, и в то же время тебя вроде подняли за шиворот и трясут, будто кошку. И трясут, и трясут, пока ничего не остается. Ты потерял свое имя и тело и самого себя, но тебе все равно, и ты ждешь, пока твой сапог или ноготь не станет желтым, все желтее и желтее. Потом лампочки начинают лопаться, как атомные бомбы, а твой сапог или ноготь или, может быть, кусочек грязи на краю штанины становится большим, большим, большим мьестом, больше, чем весь мир, и тебя вот-вот подведут к самому старине Богу или Господу, и тут все кончается.

Да, это здорово, но очень трусливо. Ты пришел на землю не для того, чтобы касаться Богга. Такое может вытянуть из человека всякую силу и все стоящее.

— Ну, а что дальше?

Стерео было включено и, казалось, что голос оттуда двигался из одной части бара в другую, взлетая к потолку и снова падая, и носился от стены к стене. Это Берти Ласки хрипела старую-престарую штучку под названием "Ты портишь мне помаду". Одна из трех цыпок за стойкой, та, что в зеленом парике, двигала животом взад-вперед в такт этой, так называемой музыке. Я чувствовал, что "ножи" начинают покалывать, и был готов к "двадцати-на-одного". Итак, я завопил: "Аут, аут, аут, аут", потом влепил вэку, что сидел рядом со мной, отключившись, хор-рошую затрещину в уко, то есть в ухо, но тот даже не почувствовал и продолжал свое "теле-меле-пере-аолу-бу-бу-бу…" Ему было, что надо, там, где он был, далеко от нашей Земли.

— А куда пойдем? — спросил Джорджи.

— Так, погулять и повиддить, что подвернется, братишки.

Итак, мы вывалились в эту темную зимнюю нотшь и пошли вниз по бульвару Марганита, потом свернули на Бузби Авеню, и там нашли как раз то, что искали — малэнку шутку, чтобы начать вечер. Это был дряхлый стармен, вроде учителя, очки на носу и ротер открыт. Под мышкой он держал книги и паршивенький зонтик, и шел он из Публички, куда ходят теперь немногие. В те дни пожилые буржуи редко показывались на улицу вечером, из-за нехватки полиции и из-за нас, молодых малтшиков, и этот тшело-век, вроде профа, один шел по улице.

Он вроде малэнко сдрейфил, когда увиддил нас четверых, подходивших тихо, и вежливо улыбаясь, но сказал: "Ну в чем дело?" Громким учительским голосом, стараясь показать, что не сдрейфил. Я ответил:

— Я вижу книги у вас под мышкой, братец. Теперь это редкое удовольствие — встретить человека, который еще читает, братец.

— О, — сказал он, трясясь, — Да? Да, я понимаю. — Он смотрел то на одного, то на другого, находясь в середине улыбающегося и вежливого квадрата.

— Да, — сказал я. — Мне было бы весьма интересно, братец, если бы вы любезно разрешили мне взглянуть, что за книги у вас под мышкой. Ничего я так не люблю на свете, как хорошую чистую книгу, братец.