Макс Гурин - Я-1

На исходе седьмой недели довольно невнятных моральных страданий, связанных с освобождением от героиновой зависимости, я снова пришёл к моей несчастной матери и сказал: «Мама, я не могу больше! Помоги мне лечь в больницу. У меня больше нет сил…»

Я действительно устал жрать в оптовых количествах «Сонапакс», спать по семнадцать часов в сутки, принимать на ночь по пять колес «Феназепама» и читать какую-то околесицу про гномов и гоблинов, ибо ничего другого я вообще тогда не воспринимал.

Это была уже вторая больница за последние четыре месяца. 1-я была 19-ой. «Наркологичкой» в районе Текстилей. Там, кстати, было очень весело. Примерно по трём причинам.

Во-первых, мне нравилось, что я своими руками вынимаю себя из так сказать Ада и то, что я лёг туда, уже пережив очередные ломки, вследствие чего меня, к моему сожалению, не стали вводить в так называемое «коматозное состояние», каковое весьма похоже на торч.

Во-вторых, поскольку мне было на тот момент почти двадцать шесть, лечили меня за немалые деньги, и именно потому в подростковом отделении. Таких великовозрастных уродов вроде меня там было человек пять. Остальные же были сущие дети от четырнадцати до семнадцати лет.

Поскольку я безусловно отличаюсь педагогическими способностями (это своего рода магия Учителя) и явно недаром учился в соответствующем ВУЗе, «дети» меня очень полюбили, и мы с ними очень миленько тусовались, а с мальчиком-тёзкой Максимом вообще весьма содержательно пиздели о творчестве группы «Аукцыон». Он мне рассказывал, как круто ширнуться «винтом» и слушать в кромешной тьме альбом «Бодун»..

Конечно, этот мальчик Максим предложил мне встречу после больницы, чтобы вместе поторчать на «винте» и послушать любимую группу, мотивируя (синтаксис имени Гарика Сукачёва: ты мне не купила пива, Лёля, мотивируя, что нету денег!), что героин — это говно и стрёмно, а «винт» иногда можно. Я ответил ему более чем сдержанным отказом, после чего он зауважал меня пуще прежнего.

Еще там был отличный шестнадцатилетний малый Серёга по фамилии Соловей. Он, как выяснилось, в течение последних двух лет был завсегдатаем этой клиники. Жалко. Красивый обаятельный парень, остроумный, максимальный мужчина для своих шестнадцати лет. Не знаю, что с ним стало. Не думаю, чтоб ему удалось выпутаться. Зато ему однажды удалось протащить после «отпуска на выходные» изрядное количество «шишек», которые весьма ограниченный контингент идиотов (в том числе и ваш покорный слуга) радостно раскурил в сортире.

Вообще, надо сказать, что для того, чтобы протащить что-либо подобное в отделение, совершенно однозначно надо было быть человеком по меньшей мере незаурядным, а на самом деле просто-таки талантливым, потому что на этапе возвращения врачи или медсёстры (в особенности) с пристрастием осматривали даже задний проход. (У меня, кстати, сколь ни обидно, нет — типа, доверяли; типа, не напрасно, ибо я ничего не носил и реально вновь захотел стать праведником.)

Заведующим отделением был некто профессор Анатолий Ильич (реально не помню его факсимилЕ). Эта конструкция представляла собой высокого сухощавого именно что дядьку лет под пятьдесят с неестественно «сердитыми» усищами, совершенно безумными глазами и довольно визгливыми интонациями при достаточно низком голосе. В общем, это был такой типичный удав Каа, но при этом невротик. Впрочем, бандерлоги, как водится, этого не замечали и реально боялись, аки знаменитые козы Сидора. Так, например, нехотя выслушав на «консультации» мою «печальную» историю, она же ровно настолько красивая сказка, насколько может быть красивой одна лишь правда, он на последовавший сразу после окончания моего рассказа вопрос мамы в ключе «что же, мол, нам теперь делать?», бешено засверкал глазами и именно что воскликнул: «Что вам делать?! Вы понимаете, что Ваш сын — НАРКОМАН!!!»

Излишне объяснять, что конкретно удав Аи имел в виду. Любому нормальному человеку понятно, что перевести это можно только одним способом: «Вы попали на полное говно! Вам никто не поможет, кроме меня! Деньги на бочку — и я верну Вам сына!»

На следующий день я уже явился с вещами, и меня тут же накормили какими-то «колёсами» во главе с «Трамалом», который я к тому времени уже хорошо знал в лицо.

На ночь же к этому, по сей день в точности мне неизвестному, списку добавлялся «Реладорм». Тут, кстати сказать, я имею право немного похвастаться.

Не знаю, конечно, что будет дальше, но на данный момент я являюсь счастливым обладателем довольно неплохого мочевого пузыря. Ибо этот грёбаный «Реладорм» для многих моих товарищей по «несчастью» был сущим наказанием, хотя и позволял хотя бы немного поспать, что после соскакивания с «герыча» довольно проблематично. А именно, большинство моих новых знакомых от «Реладорма» реально ссались, поскольку не в состоянии были проснуться и по-человечьи сходить в сортир.

До сих пор перед глазами живая картина: некто Гена (мой ровесник) весь ссаный, нехотя вылезает из кровати, пошатываясь, снимает простыню и идёт на «пост» к медсестре, а там, с трудом разбудив её, спящую, как сурок, безо всяких транков, и, получив новое постельное бельё, чешет, спотыкаясь, в ванную, и ещё долго через весь коридор слышен шум весьма примитивного душа.

В-третьих, весь проведённый в «наркологичке» месяц я с утра до вечера, с «подъёма» до «отбоя», читал пятитомную «Историю мировой музыки» и целыми днями делал какие-то, как выяснилось позже, абсолютно бессмысленные выписки.

Но всё это не спасло меня от того, чтобы на исходе седьмой недели довольно невнятных моральных страданий, начавшихся ровно через десять дней после выписки, не придти к моей несчастной матери и не сказать: «Мама! Я не могу больше! Помоги мне лечь в больницу! Что-то силы никак ко мне не вернутся!..»

И я снова лёг, но уже в «депрессивное» отделение НИИ Психиатрии при больнице имени Ганнушкина.

Лёг я туда 10 января 1998 года. Накануне, девятого вечером, я говорил по телефону с Имярек. Я ничего не сказал ей, но сказал, что надо бы всё закончить и на сей раз навсегда. Она сказала: «Ты говоришь!» с акцентом на слово «ты». Я сказал «неважно». Тогда она сказала, что желает мне найти себе кого-нибудь хорошего. Хорошо, опять же, сказала. Без сарказма. На самом деле.

Я ответил ей тем же. Особенно забавно, что, как я узнал позже, к тому времени у неё уже была годовалая дочка не от меня, факт наличия коей она почему-то тогда ещё считала нужным скрывать.

Впрочем, тогда меня уже вообще ничего не ебло.

В весьма счастливом расположении духа, изрядно накачанный последним героином в своей жизни, смакуя мысль, что мне всё-таки снова удалось наебать собственную судьбу, я поднимался по омерзительно засраной лестнице правого крыла московской государственной консерватории, «если стоять лицом», уверенно держа путь на студию звукозаписи, где работали мои друзья и где я сам не раз записывал свою якобы бессмертную музыку.