Алексей Синиярв - Бляж

— Ё-твоё!

— Моё-моё, и не говори. Да обычная история. Как у Гончарова. Всего-навсего переезжал. Скарб одним днем переправили, а картины я аккуратненько решил повезти, отдельно. Днем с машиной туго, пришла жутко поздно. Стали с приятелем выносить. А дело почти под ночь. Темное время суток. Соседи бдительные — багеты увидели, знакомый номерок на ноль вспомнили: алё, тут хиппари народное искусство растаскивают. Менты шустренько примчались. Скажи, что пьяный мужик с топором по улице бегает — в жизнь не приедут. Не дождешься. Здесь же, как в кино. А все картины скоромные — я тогда ню с любимой мамзели писал: так, эдак, ногу за ногу, ногу на ногу. Привезли в ментовину с мигалками, картины вдоль да по стенкам расставили — Третьяковка. Чьё, спрашивают, чуть дыша. Честно признаю — художника Фалька, гоп-стоп из Эрмитажа. Менты за голову, ахи, производственные обмороки, начальство будить: раскрыта кража века! Один дыру в погоне ковыряет, другой на кителе, третий за водкой побежал, и мне на радостях налили — я ж как подарочек с неба, куда посадить не знают. Начальство понаехало, «выставку» обсмотрели, вызвали фотографа, на фоне «Фалька» себя запечатлели, ручкой делая. Местного «члена» с постели сдернули, чтоб экспертизу провел. Тот, пенёк, спросонья, как есть подтверждает, сам ничего понять не может. Два дня мурыжили, пока самому не надоело. Короче, выгнали меня, палкой полосатой напоследок переехали, но и мои «ню» аутодафе предали. В знак высшего расположения. А чтоб шутить мало не казалось — на другой же день смайнали — и в психушку на три месяца законопатили. И надо же — с хорошими там людьми познакомился. Один всё свою поэму читал. «Я — Грозный! Я тебя малюю, ложу тебя на простынь синюю…» Безумно интересно.

— В дурке-то интересно?

— Не думай, паря. Жизнь в тех местах мимо не проходит. Директора лежат, аспиранты в кандидаты. Интеллигентный всё народ. Есть с кем поговорить за душу мятежную.

— Да. Не отведавши горького, не отведаешь и сладкого.

— Пора тост. В стаканах стынет. Кто?

— Одного художника попросили написать портрет императора, — начал Рисовальник. — Император был кривой на один глаз, и одна нога у него была короче другой. Художник нарисовал как есть — и ему отрубили голову. Другой художник попросил императора посмотреть вдаль и поставить ногу на пригорочек… Так выпьем же за социалистический реализм.

— Завидую я вам, — сказал Седой. — Хорошие у вас профессии. Творческие. Мне, лично, дюже нравится. У меня дядёк — композитор, между прочим. В далеких сибирских краях проживает. Боевой старичок. До сих пор подпрыгивает. Как ни заеду — всё новый роман крутит. Всё студентки да аспиранточки, словно лебеди-саночки. Только официально четыре раза женат. Того и гляди Чарли Чаплина переплюнет. А между этим вот, подюбочным, оперетки строгает. Бодрые такие. С радостным маршем, с песней веселой. Песенки на злобу дня: мартены, заводской гудок, упоенье в бою. А с июня у дядька сезон. Сам-один, две певички, мужичок с баяном. И этакой эстрадой чешет по здешним курортам-санаториям, «встреча с заслуженным членом», и прочая.

— И сколько платят, меркантильный вопрос?

— Тарифная ставка. Не боись, на жизнь набегает за непыльный часок. Система-то, главно дело, годами отработана, заготовочка от вставных зубов: «И вот маленький мальчик, сгорбившись под непосильной ношей, тащит в гору тяжелый футляр, а ночью, как Линь Бо, при лучинушке, выводит еще неумелыми пальцами мелодию про юную Сольвейг». Такая, примерно, бодяга. Весьма, я скажу, благодарно. Эти дела композиторские… Авторские от песенок на радио. Нотки вышли в издательстве — извольте в сберкассу. Где-то что-то публично исполнили, опять же мимо не прошли. Со всего, что в деле — каплет. Вот так и живем, не ждем тишины.

— Скажи, Иван Митрофаныч уважаемый, а как тебя на флот занесло? По призванию?

— Какое там, призвание. Так уж повернулась. Как говорят: жизнь — роман писать можно. История жизни у меня… Не каждому такая история по зубам. По такой жизненной истории вся грудь должна быть в орденах и медалях, в школах детям должны показывать как вечный пример. Смотри: в диверсионной школе учился, по морям-океанам тонул, заграницу в разных видах видывал. Чего только не было. Даже в тюрьме иноземной сидел. Один раз элементарно на чужой стороне заблудился. Не скажу, что трезвый был, но остался раз в инпорту, корабль без меня ушел. Еле отбрехался. В другое государство добирался в консульство. Могучая история! Кино можно снимать.

— Ты уж давай со шпионской школы.

— Сидел я в сортире привокзальном…

— Хорошее начало!

— Сижу я в привокзальном гальюне. Зашел мужик, поставил солидный портфель на подоконник и засел думу думать. И увлекся. А я взял портфельчик как само собой и вышел. Мне пятнадцатый годок идет — самое время себя показать. Зашел в подворотню, замочек щелк, открываю — небеса синие и голубые! он доверху деньгами набит. Под завязочку. Битком. Лежат одна к одной пачки здоровенных ассигнаций, с банковскими печатями. Ну, может быть, зарплата какого-нибудь учреждения, колхоза. Первая умная мысль — пожрать купить. Накупил. Не помню и чего. Иду, сам не понимаю что и зачем, кушаю. Кукурузину вареную, по-моему. Радуюсь. А навстречу тот самый мужичина. Носом к носу. А ну, говорит, пащенок, дай сюда. Да как выдаст мне! подшебальник. Я портфель бросил, и деру. Ох, я был… — Седой стал подыскивать слово, — такой…

— Шебутной? — подсказал Лёлик.

— Та дурной! Если б не разведшкола, наломал бы дровец. На хорошее чего не хватало, а дурь какую — это мы будь готов — всегда готов. У меня приятель, Воробей, давай говорит, поезд грабанём. Люди едут, спят ночью, а мы газ пустим. А потом — кошелёчки! Чик-чирик! «Так через дверь выдует». «А мы тамбур утеплим». «А чем?» «Одеялами». «А сами как?» «В противогазах!» И на полном серьёзе! Планы разрабатывались. Один другого чище. Идей таких, вумных, — солить можно.

— А дальше?

— Той же ночью «черная Маруся» подъехала — и на нары.

— Чарка о чарку, не палка о палку. Сдвинули!

— Что? Уже последыши? Вы чего так разливаете?

— Весь вечер ему толкуют, что жрать вино вредно! Смотри, великий закон откроешь.

— Вот что, бездельники, — сказал Маныч после обеда, — хватит валяться. Надо Рае помочь.

— Ты только прикажи и мы не струсим.

— Будем виноград на вино давить, — сурово сказал Маныч.

— На вино?.. Чего ж мы лежим-то?

Ржавые сетки на кроватях с облегчением высказались.

На Раиной веранде стояло с десяток широких плетеных корзин, доверху наполненных виноградными гроздьями. Маныч раздал каждому по тазику и по стеклянной банке из-под солений.

— Берете груню, мусор в мусор, бубочки в дело. Баночку на руку, — Маныч с трудом просунул красный кулак в двухлитровую банку, — и давите их гадов, давите!