Дорота Масловская - Польско-русская война под бело-красным флагом

Ну, она опять типа печатает, будто играет на клавишном инструменте в группе, лабающей в стиле регресс, а потом вдруг отодвигает машинку с таким грохотом, что та чуть не падает прямо на меня, вокруг летают разные бумаги, белые страницы, как охреневшая домашняя птица, которую она кормит крошками от своих бутербродов. Такой шизы я еще в жизни не видел.

— Классно у тебя тут, уютно, — начинаю я с опаской, чтобы ей еще чего не стрельнуло в башку, еще похуже, к примеру, чтоб меня убить, заколоть острием авторучки или карандаша, по ней сразу видно, что она на это способна. Кстати, она рыжая. Но с отростками. На подоконнике все цветы завяли наглухо, жалюзи русского производства опущены наглухо, плюс стакан, поросший мелкими малоподвижными водяными животными, плюс на письменном столе разложены разные графики, которые она все время чертит, даже когда разговаривает со мной. И пока она сидит, я только успеваю заметить, что вертикальная ось игрек означает степень, в которой ее все задрало и задолбало, а горизонтальная икс — течение времени. Функция возрастающая. Сейчас, по отношению к настоящему моменту, уровень задолбанности очень высокий.

Ну, тогда она закуривает и мне тоже дает, так что я чувствую, что мы с ней поладим.

— А где ты учишься? — настаиваю я.

— В педучилище. Заочно. Факультет. Начальное обучение, — говорит она тоном «вот моя пешка, дальше играйте сами». — Для лиц. Без. Диплома.

— А что ты окончила, пэтэуху? — настаиваю я дальше.

— Нет, — говорит она. — Лицей. Отбарабанила полностью. Но на выпускных провалилась. Вернее, меня провалили.

— Твою мать! — говорю я ей на это, типа возмущаюсь, типа я солидарен с ней, и готов плечом к плечу идти в здание министерства образования, чтобы тачками вывозить все это праворадикальное отребье на мусорку. — А за что тебя так?

— За что? — говорит она горько. — Потому что у меня отрицательная моральность. Минусовая.

Тут она начинает мне типа рассказывать все по порядку. Что типа выиграла какой-то конкурс, что-то, где-то, в каком-то журнале, «Твой стиль» или «Женщина и жизнь», что типа выиграла еще два года назад, но напечатали только сейчас, потому что раньше было много срочных реклам. Если я правильно понял, суть в том, что там напечатали какой-то ее типа дневник. Ё-моё, вот это история, — говорю я, чтобы не выглядеть идиотом, что типа не врубаюсь, и в отчаянии мотаю головой. Заткнись, ладно, — она как будто рассерживается и наперегонки щелкает ручкой, типа кто быстрее, она щелкает или я качаю ногой. — Это еще ерунда, весь облом впереди, ты слушай, что из этого дальше вышло.

И она рассказывает. Что этот дневник типа прочитала ее училка или еще кто-то, и вот приходит она на экзамен, а эта училка настроена против нее явно враждебно и начинает ее гнобить. Потому что суть в том, что она в этом дневнике чего-то написала не так, что она, например, курит и что в ее жизни происходили разные события аморального характера, а эта училка перехватила этот дневник и как последняя сука прочла. Я эту ее историю так понял.

— И я провалилась, — говорит она и бьется головой об стол, — на религии провалилась.

— Заливаешь? — спрашиваю я, типа мне очень интересно, потому что с психами надо осторожно, надо их обходить на цыпочках, тссссссссс, ты совершенно нормальная, просто ты нормальная не так, как все остальные.

— Не заливаю, — говорит она подавленно и в отчаянии заворачивает свое лицо в машинописную бумагу. — Не заливаю, правда. Устный экзамен по религии. Эта баба спросила меня, есть ли Бог. Ну, у меня нервы не выдержали, я от стресса совсем голову потеряла и стрельнула наугад, ответ А, да, есть. Но она уже решила меня отыметь за этот дневник, из-за того, что там все было описано, как я курила сигареты и показывала трусы, и она все равно меня завалила, сказала комиссии, что я списывала, что типа сама я ни за что бы не додумалась, а просто у кого-то списала. И поставила мне пару.

— Вот сука, — говорю я выразительно, чтоб она знала, что я с ней абсолютно согласен и вдобавок склонен прийти к этой училке в ее микрорайон со своей командой и обоссать ей дверь, а также разобраться с ее детьми, объяснить им по-хорошему, чтобы больше не появлялись на лестничной клетке, и во дворе тоже, и на детской площадке тоже.

Тут она начинает всхлипывать, шмыгает носом и спрашивает, есть ли у меня платок.

— Не плачь, у тебя такие красивые глаза, — отвечаю я ей на этот вопрос. Но когда она их вдруг поднимает из-за стола, происходит эррор, короткое замыкание, не тот пароль, не то напряжение, взрыв, оборванные провода. Потому что до меня вдруг в ужасе доходит, что даже если я очень захочу, то все равно не смогу ее трахнуть, строго запрещено, красный свет плюс вибрирующий звонок, контакт грозит смертью. Но почему? Потому что я знаю это чувство из моего старого сна, который я хорошо помню, но не буду тут рассказывать, скажу только, что в главных ролях выступали я и мой братан, но в этом месте на лицах черные прямоугольники и голоса пропущены сквозь компьютер, потому что это крутое психиатрическое извращение нормы, отклонение не в ту, что надо, сторону, какие-то больные глюки джорджа на некачественной пленке, какая-то медленно прокручивающаяся во сне подсознательная порнуха с элементами фильма ужасов. Короче, кровосмесительный изврат, произведенный в семейном лоне на семейном диване. Я тогда проснулся в ужасе, в отчаянии и весь день не мог без отвращения смотреть на родного брата, что я и он, ну понятно. И у меня теперь вдруг возникает точно такое, даже похожее, ощущение ужаса и желание бежать подальше от этой девицы, потому что вдруг у меня появляется уверенность, что она мне генетическая сестра или даже мать, хотя, может быть, я ее никогда даже не видел. Потому что это уж как хотите, я, конечно, люблю разных девушек и женщин, но я не полный все-таки извращенец, чтобы домогаться внутрисемейного сожительства. А уж тем более, принимая во внимание ее вид, я не сторонник педофилии.

А она тоже выглядит испуганной всем этим. Отвяжись от меня. Сильный, говорит она с отвращением, после чего тут же поправляется: то есть Анджей.

Но я уже все слышал. Я слышал, что она сказала. Она сказала «Сильный», что углубляет мою паранойю. Потому что если это какая-то незаметная, тайная пытка, чтобы обнаружить у меня скрытый прорусский эдипов комплекс, то я сдаюсь, и пусть она заранее впишет везде, куда надо: да, да, да, лишь бы оставила меня в покое, ты свободен, Червяковский, можешь идти, я тут сама за тебя все заполню, как мне удобнее, а за это ты уже свободен, иди, вот тебе булочка на дорожку.

Но она нет.

— В конце концов, мне не так уж здесь и плохо, — вздыхает она и свободной рукой показывает на свое разоренное царство опущенных жалюзей и сдохших комнатных растений, царство практически без окон, в котором царит одно время дня: ночь, и одно время года: ноябрь, и странно, что с потолка не валит плохая погода, град со снегом, и что она не сидит тут, укутавшись в пальто вместе с лицом. — Знаешь, не так уж тут и плохо, вот недавно мне выделили стул в личное пользование, — говорит она, — и личную печатную машинку…