Дорота Масловская - Польско-русская война под бело-красным флагом

Что, Масовская, припухла? Не знаешь, что и сказать? Это уже пошел курс для продвинутых, а ты вместо того, чтобы отвечать, пялишься в радар, — может, тебе язык вырвали, наконец-то. Положи его в спичечный коробок и закопай рядом с моей кроватью в полу, очень все это грустно, но мне только на руку, теперь ты мои личные данные можешь показать русским разве что жестами. Я так тебе сочувствую, возьми-ка организуй общество, пусть и другие психованные, тоже без языков, борются со мной азбукой Морзе, если хочешь, я дам тебе телефон Анжелы, ей это понравится, она обует ролики и примчится сюда через пять минут.

Масовская, ну чего ты так? Что у тебя за выражение лица? Не надо на меня сразу так сильно злиться. Будь проще, и люди к тебе потянутся. Только не прикидывайся, что ты это всерьез, типа жизнь и смерть на двух разных половинках тарелки плюс выжатый пакетик от чая. Эй, давай решим это мирным путем, лады? Я скучаю, ты зеваешь, я надеваю рубаху, ты застегиваешь пуговицы на манжетах, взаимное ООН, а то чуть что, так сразу война и один другому вены режет, на фига нам это? А когда я буду умирать, поинтересуюсь: ты что, тоже помираешь? — это я так, в шутку, подумаю, а ты с помощью этого радара на полке или по жестам моих ладоней расшифруешь. Вот увидишь, тебе понравится. Если я тебя обидел, так это в шутку, ну что ты в самом деле.

Но единственное, что я после своих слов вижу, это как она, нагло глядя мне прямо в глаза, тянется рукой к штепселю. О нет, Масовская, перестань, это уже не шутки, электричество детям не игрушка, электричество плюс ребенок равняется нет ребенка, большая дыра вместо ребенка, ну перестань же, я знаю, это только такая фотка с каникул, такой слайд, мы с тобой в музее проводов, улыбаемся, оба такие счастливые, нам хорошо вместе, ты тянешь за какой-то проводок, что за чудесные каникулы, я сейчас не выдержу, сейчас побегу и на тебе женюсь, правда, без лажи. Но этого на фотке уже не видно, потому что вспышка отказала и вдруг становится темно.

Мы обе, болтая ногами и щелкая орешки, разговариваем о смерти, хотя об отсутствующих говорить не принято. Это только синяки и царапины, я их наставила, катаясь на велосипеде, свои ты приобрела таким же образом, но на наших ногах они выглядят как синие озера и фиолетовые моря, и мы с увлечением разговариваем о смерти. И представляем себе собственные похороны, на которых присутствуем, стоим в сторонке с цветами, подслушиваем разговоры и плачем громче всех, поддерживаем наших мам под руки, бросаем горсть земли на пустой гроб, потому что на самом деле смерть нас не касается, мы другие и умрем когда-нибудь потом или даже никогда. Мы смертельно серьезны, мы курим сигареты, затягиваясь так, что эхо разносится по всему дому, и стряхиваем пепел в пустую коробку из-под акварельных красок.

Тем временем мы решаем устроить заговор, царапаем на стене грандиозный план побега в глубь земли. И начинаем готовиться, уничтожаем отпечатки пальцев, снимаем с расчесок выпавшие волосы, собираем одежду. Все для того, чтобы у мира вырос на руке шестой мертвый палец, чтобы мир ошибся, сбился со счета, чтобы ему показалось, что нас вообще никогда не было. Чтобы повесить себя в шкаф на вешалке, вытащить из карманов все монеты, спички, бумажки и вынуть себя обратно, когда все уже закончится. А пока носить другие вещи, тела старых девочек, засушенных между страницами книжек, лица анемичных детей.

Но крышку сдвинули, содержимое попробовали и выставили на всеобщее убийственное солнце. И мы изо всех сил жмуримся, но кожа на веках сделалась прозрачной, и мы видим все очень ясно: брошенную, лишенную содержания одежду, трехдневной щетиной обросшую комнату, надутые ветром штаны, наши пустые упаковки, упаковки, из которых нас уже съели.

Мы кокетливо говорим: пожалуйста, но вместо подкопов в полу — несколько ничтожных, бессильных царапин, сделанных заколкой на руках. На нас сели ночные бабочки и отложили в рукавах яйца, и теперь мы больны, бинты слазят вместе с кожей, колготки слазят вместе с кожей, кожа слазит вместе с пальто. Становится все хуже, я уже выплюнула маленький черный пузырек, который медсестра поймала на лету, и у нас вдруг ухудшилось зрение, потому что теперь мы все видим иначе — все вокруг облеплено нефтью и подвешено за ноги на деревьях, весь мир — в елочных украшениях, грустно качающихся на ветру.

Сделай что-нибудь, я так больше не могу, все вокруг утыкано шипами, воздух и тот с шипами, дождь раздает пощечины. Волосы запутались в спицах велосипеда и слетают вместе с головой, сделай что-нибудь, забери меня отсюда.

А за ночь на нас построили город, отвратительный город, огромную свалку, мусорщики стоят и, прислонившись к мусорным контейнерам, читают старые, на глазах распадающиеся газеты. Мосты, железнодорожные рельсы и телефонные кабели, машины и бесконечно длинные улицы, по которым кружат мусорки, вырывая у людей из рук окурки, бумажки и гигиенические салфетки. Меня облепили люди с дырявыми авоськами, по тротуарам катятся яблоки и картошка, бьются бутылки, солнце садится за осколки стекла и оранжереи.

Был шум, барабаны и дудки, шепоток как смятая в руке бумажка. Когда мы пошевелили рукой, все распалось, на лице остался только длинный след от чьих-то санок. Я думала, что вот оно, что я уже мертвая, но вместо своего тела нашла только крошки в складках простыни.

У нас здесь масса сувениров: открытки с видом вокзала и до крови обгрызенные ногти, мама говорит: я не знаю, чем ты думала, когда ела собственные ногти, запасы кончаются, остались только пальцы. Вот увидишь, скоро у тебя в желудке отрастут из этих ногтей руки, они будут тебя царапать и давить изнутри, ты сама у себя вырастешь в собственном желудке. Одна девочка ела свои волосы, и у нее в желудке выросло волосяное чудовище. Один мальчик проглотил косточку, и у него выросло целое дерево, ветви вылезали у него из ушей и носа. Один мальчик поел черешен, запил лимонадом и умер. А потом: целлофановый пакет — это тебе не игрушка. Сколько раз можно повторять: не суй голову в пакет! Одна девочка засунула голову в пакет, не смогла вынуть и задохнулась. Нельзя. НЕЛЬЗЯ. Нельзя пить алкоголь и стучать мячом по стене. Бегать и играть запрещается.

Мы понимающе улыбаемся друг дружке: внимание, внимание, внимание! — шепчем мы насмешливо, все опасно для всех, жизнь грозит смертью, сиди тут, сиди на коврике и никуда не ходи.

И мы, щелкая орешки, страшно серьезны, ежедневно мы целимся в себя вилкой и умираем, и каждое утро оказывается Маленьким Воскресеньем. Полным разочарования воскресением из мертвых. Мы потираем руки и бросаем блестящую мамину норку, норку с грустными пластмассовыми глазами, на съедение котам, и говорим им: только ведите себя прилично. Живые и мертвые пересекли демаркационную линию и слились в одну шаркающую ногами толпу, марширующую колоннами и рядами около наших кроватей, мы задумчиво смотрим на них на всех и поудобнее устраиваемся на подушках.